Александр Ходаковский: Никакой «реинтеграции с Украиной» быть уже не может

Александр Ходаковский — один из самых известных военно-политических деятелей Новороссии, руководитель общественной организации «Патриотические силы Донбасса», командир бригады «Восток», занимавший в 2014 и 2015 годах должности министра госбезопасности, затем секретаря Совета безопасности ДНР, а позже лишенный административного и медийного влияния. Ходаковский занимал критическую позицию в отношении протекающих в республике социально-политических процессов при Александре Захарченко и пытался побороться за пост главы ДНР на ноябрьских выборах. Однако был искусственным образом устранен от участия в предвыборной борьбе, хоть и являлся одним из основных претендентов на победу. В настоящее время Александр Ходаковский, пока что не имея возможности вернуться в ДНР, сохраняет свой авторитет, вес и поддержку среди военного и гражданского населения республики. Не так давно возглавляемая им организация «Патриотические силы Донбасса» отметила свое пятилетие в Ростове, где нам и удалось поговорить о существующих в республике социально-политических и военных проблемах, о выборах на Украине, а также вспомнить ряд теперь уже исторических аспектов, связанных с первыми периодами войны в Донбассе.

— Александр Сергеевич, почему мы сейчас с Вами разговариваем не в Донецке, а в Ростове? Вас, как известно, не пустили на территорию ДНР перед выборами, сорвав тем самым избирательную кампанию. Вы и сейчас не можете въехать в республику?

— Да, пока что я не могу въехать на территорию ДНР. Причины все те же, хотя они мне непонятны. Если тогда нужно было не допустить моего участия в выборах, то сейчас моя изоляция в отношении этой территории труднообъяснима. Видимых причин уже не существует. Это с течением времени стало неактуальным. На этой территории в целом поменялась расстановка сил, причем кардинально поменялась. Исходя из общепринятой политической практики, при Захарченко мы представляли собой некий альтернативный центр силы, желательный с точки зрения политических раскладов, поскольку в любом государстве должен действовать принцип диверсификации. В данный момент речь идет не о количестве наших сторонников, не о нашем административном ресурсе и полномочиях. Речь идет исключительно о нашем потенциале. Имея определенную поддержку, ее можно в любой момент мобилизовать, став очень серьезным фактором влияния. Но сейчас, поскольку Пушилин — не Захарченко и у него нет такого ресурса, мы не собираемся узурпировать ситуацию, пользоваться откровенной слабостью тех, кто находится у власти, чтобы установить какое-то доминирование. Такая наша роль, если мы ее начнем отыгрывать, сместит равновесие, существовавшее при Захарченко, когда мы были одним из балансирующих систему центров силы. Но сейчас для нас приоритетом является не конкуренция с Пушилиным или какое-то противостояние Пушилину. Приоритетом является решение той главной задачи, которую мы и затеяли в 14 году.

— Какая это задача?

— Она ведь не поменялась, она даже не подвергается трансформации. Что мы провозгласили? Мы выступили против последствий «майдана». А что мы понимаем под последствиями «майдана»? Резкий крен Украины в сторону Запада прежде всего. При Януковиче это было опробовано, он попытался подписать какие-то предварительные соглашения о евроинтеграции, что, как вы знаете, и стало прологом к «майдану». Тогда мы увидели, что такая тенденция существует и украинская элита даже под эгидой Януковича демонстрирует свою устремленность к Западу в силу своих бизнес-интересов. Но, когда случился «майдан», это приобрело лавинообразный характер. Для нас это было неприемлемо. Сейчас происходит жесткая поляризация мира и, соответственно, ты — либо друг, либо враг. Нейтральность достигается очень тяжело. Конечно, нейтральный статус Украины — это лучшее, чего она могла бы придерживаться. Но, к сожалению, внешние установки, геополитика не предполагают сегодня такой возможности. Каждый хочет перетянуть Украину на свою сторону, потому что в целом поменялась конъюнктура.

Изначально не согласившись с такой судьбой Украины вплоть до того, что мы выступили против этого с оружием в руках, мы и сейчас продолжаем преследовать те же цели.

Сейчас временная конъюнктура, вся эта риторика, разговоры о потенциальной реинтеграции нас в состав Украины действуют демобилизующе. И люди, которые носят в себе мощную мотивацию четырнадцатого года, конечно, разочаровываются, они ждут иного.

Они, наоборот, ждут призывов, а вместо этого получают какие-то постоянные сигналы, — «ребята, вы должны быть с Украиной, вы должны быть частью политического процесса на Украине». А между нами и Украиной уже произошли необратимые изменения в отношениях. Мы не можем сегодня рассматривать возможность взаимодействия с Украиной, потому что Украина — наша полная противоположность. Не то что бы произошло временное отступление. Если и существовали какие-то временные процессы, то они стали уже настолько глубокими, постоянными и необратимыми, что превратились в своеобразную константу. Все. Мы и Украина — два разных начала, и мы уже не можем быть как-то аффилированы.

Риторика, которая носит название «минской», конечно же, действует на нас разочаровывающе.

С другой стороны, руководствуясь здравым смыслом и рассматривая историческую перспективу, нам нужно проявить недюжинное терпение и не разочаровываться в ситуации настолько, чтобы выйти из игры. Мы должны оставаться в игре, мы должны ждать того момента и того шанса, который может случиться только один раз. Мы претерпеваем сейчас трудности, потому что мы много шансов и возможностей упустили в 14 году. Именно из-за этого мы имеем затяжную войну у самых границ наших крупных городских агломераций. Мы могли бы воевать на других рубежах или не воевать вообще. Есть такое понятие, как критическая масса, черта. Если бы мы за черту смогли зайти тогда, то, может быть, войны бы не было, потому что это были бы не жалкие 1\3 областей. Это был бы совсем другой ресурс. К тому же все, что было бы присоединено к нам, убыло бы у Украины. Соответственно, потенциал Украины был бы меньше. Рискнула бы она с меньшим потенциалом ввязываться в откровенную войну? Это еще большой вопрос. То, что мы в силу различных причин не реализовали в 14 году, это, конечно, упущенные шансы.

— Мы — это кто? Донбасс или Россия?

— Здесь нужно объединять. Ведь мы действовали совокупным ресурсом. Так или иначе Россия в виде добровольцев, в виде мощной медийной поддержки, своими гуманитарными возможностями помогала нам выстоять и осознать, что мы на правильном пути. В этом-то заключается и весь драматизм ситуации. В начале нас косвенным образом хорошо разогрели — все федеральные каналы в 2014 году находились на Донбассе безвылазно, все гостиницы были заполнены российскими журналистами. Они были рядом с нами даже во время рискованных, опасных для жизни ситуаций. Мы все время ощущали внимание со стороны российского государства, выраженное даже таким способом. Это мобилизовывало людей. Потом, когда произошел спад, когда Донбасс не то что бы был совсем снят с повестки дня, но зашел в какое-то заштатное положение, конечно, все это на людей подействовало негативно.

Мы говорим не только о факторе поддержки со стороны России, но также о нас, о нашем человеческом ресурсе, о нашем потенциале, мы говорили «мы», подразумевая «мы и Россия».

Тогда это нельзя было выделить в отдельное состояние, вырвать из контекста.

— Если сказать более конкретно и кратко, то какова цель сейчас?

— Для меня Донбасс, даже если я и ошибаюсь с точки зрения течения исторических процессов, — это плацдарм, который мы при форсировании реки захватили и удерживаем. Подразделения всегда форсируют реку налегке — с ограниченным запасом ресурсов и вооружения. Вот и мы так — выбрались на другой, враждебный нам, занятый противником берег, окопались, имея очень жидкие запасы ресурсов, и находимся на этом плацдарме в ожидании подхода основных сил. Речь идет не буквально о подходе российских вооруженных сил. Речь идет об изменении обстановки настолько, что этот плацдарм можно будет расширить до безграничных размеров.

Оторвавшиеся от своих коммуникаций люди, за спинами которых оказался водораздел, всегда находятся в самом тяжелом положении. Поэтому мы по всем характеристикам, по всем признакам — именно то передовое подразделение или, может быть, то отступающее последнее подразделение, которое не скатилось в реку и сохранило этот плацдарм. Можно говорить как угодно, но важно то, что мы его удерживаем, важно, что пока он есть, объективно можно развивать движение дальше.

— Плацдарм для возвращения Украины в какой-то общерусский контекст?

— Я думаю, что не Украины, а здоровой части Украины. Сейчас практически нет шансов вернуть Украину обратно в лоно нашего тройственного славянского мира, в это братство, потому что и братства как такового нет. У Белоруссии своя позиция, и сложно сказать, к кому она ближе — к России или к Украине. Белоруссия играет. Украина уже изменилась настолько… Да она и не нужна уже в том виде, в каком она есть.

Я считаю, что любую стратегию в отношении Украины нужно разбивать на какие-то шаги, этапы.

Для начала мы должны говорить о людях, не подвергшихся необратимым изменениям, локализованным в более прорусских регионах — Одесская, Харьковская, Херсонская области… Пусть даже это не звучит как Новороссия, но любыми способами, любыми формами мы эти территории должны затаскивать в свою орбиту. Эти территории нуждаются в спасении. Они не останутся буферной зоной между нами и агрессивной Украиной. Я сейчас не говорю о том, что мы им должны навязать свое, мы просто не должны их отдать вон тем. И мы должны сохранить шанс, что эти территории в конце концов останутся в русской орбите.

— Не поздно уже? Вроде бы по всем объединяющим началам уже был нанесен удар. Вначале — по советскому прошлому, затем по православию…

— Нанести удар — это не значит получить результат. Зачастую можно получить обратный результат. Тут важно учитывать фактор времени. Когда тебя цепляют за живое, ты будешь реагировать негативно. Например, в раду был внесен закон о введении мер по украинизации языка, призванный сделать украинский язык обязательным и чуть ли не ввести санкции в отношении людей, которые игнорируют использование украинского языка. Кто-то скажет, что мы к этому и стремились. Но так будут говорить только махровые националисты. Точно так же и верующая категория людей — когда им будут навязывать, в какую церковь ходить, они это воспримут, скорее, с отторжением. Отторжение вызывает и переименование проспекта Ватутина или проспекта Жукова в проспект Бандеры, и снос памятников воинам-освободителям во Львове.

Декоммунизация — это лишь один из факторов размежевания с общим имперским прошлым. Нить за нитью, как они думают, обрывается паутина. Но если перейти все границы, а они уже пройдены, то можно породить обратную реакцию. Люди будут терпеть до определенного периода, но как только накопится критическая масса, начнется обратный процесс — реакция неприятия. Вопрос в том, как мы в данной ситуации сможем себя повести. Конечно, если мы сейчас будем пытаться качнуть эту среду, мы проиграем. Нам надо дать ситуации созреть. Если в этой ситуации сработать тонко, то мы только выиграем.

Здесь действует очень казуистическая логика. С одной стороны, мы понимаем — то, что происходит на Украине, плохо. Надо бы как-то вмешаться и остановить эти процессы. Но, с другой стороны, если копнуть глубже, то все, что Россия продемонстрирует как выгодное ей, этими людьми будет истолковано и преподнесено как попытка давления и манипуляций. Любая активность может помешать созреть ситуации. Слишком много фатальных ошибок допустили люди, которые управляют сейчас Украиной. Исходя из рационального образа мышления, мы на данном этапе можем предоставить Украину самой себе.

Сейчас одномоментно развивается несколько тенденций. С одной стороны, вызревают социальные тенденции. С другой стороны — эти тенденции уже используются украинскими политиками. Мы видим, как политики оппозиционного толка очень активно эксплуатируют тему церкви и антисоветчины. Даже Медведчук (хотя, казалось бы, где Медведчук, а где СССР) и поддерживающие его организации взяли за основу предвыборной риторики критику действий власти по десоветизации, церковному расколу. Даже такие оппозиционные политики, которых точно не заподозришь в симпатиях к СССР и православию, начинают использовать эту тему для того, чтобы перетянуть на себя электоральную базу. У них, конечно, композитная риторика, акцент на православии, на памяти к Великой Отечественной войне, акцент на установлении мира. При этом они в откровенную не ратуют за сотрудничество с Россией, понимая, насколько сейчас это сложно продвинуть. Причем у всех украинских оппозиционных кандидатов примерно одинаковая риторика.

— Может ли что-то после выборов измениться?

— Все может измениться даже в процессе выборов. Украина сегодня находится не в статичном состоянии. Там пошла обратная, реверсивная реакция. Сейчас многие осознали, какую историческую ошибку они совершили. Если говорить вульгарным языком, они легли под американцев в надежде, что те спасут их от русского давления. Российско-имперское мышление никогда не подразумевало паритетных отношений. Конечно, это не нравилось украинской элите, и они хотели, чтобы американцы обеспечивали им более комфортное состояние. Но американцы еще сильнее их зажали, поставили на реализацию реформ своих людей, создали организацию НАБУ с правом оперативно-разыскной деятельности, которая наделена в украинской правоохранительной системе очень большими полномочиями вплоть до конкуренции с прокуратурой. Это — прямое вмешательство американцев во внутреннюю жизнь Украины, и оно бьет в первую очередь по кошельку элиты, которую американцы крепко держат в своих руках. Конечно, часть украинской элиты поняла, что оказалась еще в большей зависимости, и пытается из этой зависимости вырваться.

Со своей стороны мы имеем традиционные связи и ресурсы влияния на Украину, которые можно в правильный момент активизировать. Сейчас мы находимся в латентном состоянии, нас искусственным образом усыпили. Это, знаете, как грамотное глушение реакторов. Нас точно так же в какой-то момент деактивировали, и нас незачем будить, потому что внешняя среда не располагает к активной жизнедеятельности. Если впадающий в спячку медведь проснется зимой, для него это окажется губительным, потому что у него не будет кормовой базы. Когда организм входит в неблагоприятный период жизни, в нем замедляются все жизненные процессы. Однако, как только вокруг меняется обстановка, он возвращается назад — в активную фазу. Мы сейчас в примерно таком состоянии и находимся. Только вопрос в том, что для упомянутого медведя это естественный процесс, а то, что производится над нами, — процесс искусственный. Мы этого не хотим, но нас искусственно сдерживают.

Возвращаясь к самому первому вопросу. Я все-таки представляю из себя активную, субъектную часть нашей среды, способную принимать решения. И, соответственно, в этой общей обстановке, когда нужно все ввести в состояние спячки, я буду выглядеть дестабилизирующе. Для себя лично я отвечаю на этот вопрос именно так: сейчас ситуация не располагает к какой-то активности, а я вокруг себя так или иначе буду аккумулировать людей деятельных. Те гроссмейстеры, которые ворочают в голове все эти планы, видят в этом проблему. И, чтобы ничто не нарушило их намерений, они стараются принять определенные ограничительные меры. И я в какой-то степени, рассуждая рационально, их понимаю. С другой стороны, даже понимая их, я не совсем с ними согласен. Есть нормальный, разумный диалог, который всегда возможен. Я не говорю о паритетных отношениях, я понимаю разницу между кремлевскими стратегами и моим уровнем, но в то же время в силу своей жизненной позиции я не умею и не хочу быть человеком, который настраивает себя только на исполнение чужой воли.

Есть же не только геополитическая плоскость, есть еще и наши внутренние процессы.

Я могу принять логику людей со Старой площади, из администрации президента, если я ее понимаю. Но я не могу понять, почему многие вещи, которые могли бы происходить с меньшими потерями, должны осуществляться в самой карикатурной форме? Мы сталкиваемся с тем, что практически все сферы нашей жизнедеятельности поражены грибковыми образованиями. Возьмите, например, нашу таможню. Здесь мы видим чрезвычайно высокий уровень коррупции. Почему наши люди, которые постоянно пересекают линию соприкосновения, а это несколько миллионов людей в год, сталкиваются с такими безобразными проявлениями с нашей стороны? Почему они вынуждены говорить, что украинская сторона более цивилизованна в этом отношении? Ведь все это работает против нас.

Наш потенциал купирован на сегодняшний день, он находится в состоянии летаргического сна. После того как он подвергнется обработке, выхолащиванию, когда люди окажутся в состоянии дезориентации, апатии и разочарования, в нужный момент они могут отказаться от активного участия, поскольку они видели уже один раз результат этого участия. И тот потенциал, о котором я говорю, станет ограниченным.

Мы должны быть образцом. Мы должны создать пусть более бедное, но более привлекательное общество, чем на Украине. Но, к сожалению, у нас это не получается, у нас создается видимость — словно кусочек глины взяли и завернули в красивую обертку. Создаются какие-то организации, молодежные парламенты, общественные палаты… Когда что-то происходит, людей по разнарядке выводят на всевозможные мероприятия. Но при этом забывается о том, что сейчас существует открытое информационное пространство, что люди получают очень много сведений из альтернативных источников. Нужно по-другому строить общественные отношения и иначе подходить к устройству нашего государства. Это несложно, просто это сразу поставит в шаткое положение тех, кто прилип к насиженным местам. Обратите внимание на один простой и трудноперебиваемый аргумент — никто их тех, кто организовывал митинги в 14 году, не оказался среди полевых командиров, они все нашли себе место в Народном Совете, в каких-то общественных организациях, а воевать и отстаивать провозглашенное пошла какая-то другая категория людей, выведенная теперь «за черту оседлости», из-за которой эти люди не могут пробиться обратно. Только в моем окружении среди командиров достаточно много людей с политическим потенциалом, у которых хватило бы совести не сидеть сложа руки. Но эти люди не то чтобы маргинализовались, они узкоспециализировались. Изначально замысливалось, что эти люди, соль земли, уходят, но на их основе формируется управленческий резерв. Если бы мы создали парламент, куда вошли бы командиры каких-то вооруженных формирований, люди достойные, то этот парламент был бы очень обновляемым, потому что командиры погибали бы и вместо них выбирали бы других. Это было бы лучше, чем-то, что существует сейчас, когда у власти находятся люди, приросшие к своему месту, пустившие корни, когда складывается едва ли не наследственная, кастовая система передачи прав и полномочий.

— Возвращаясь к медведю во время спячки. Можно спать в уютной берлоге, а можно в не очень уютной, как мы уже обсудили. Поэтому хотелось бы перейти к более конкретным вопросам о сложившейся внутри республики военной и политико-экономической ситуации. В прошлом году Вы критиковали оборону республики и даже инициировали создание второй линии. А сейчас как-то ситуация изменилась в ту или иную сторону?

— Мы сейчас характеризуемся завидной стабильностью. Мы дошли до какой-то определенной стадии, положение вещей стабилизировалось, и с тех пор не меняется. Слава богу, в худшую сторону оно тоже не меняется, потому что деструктивные процессы себя уже исчерпали. Но и никаких оснований для того, чтобы говорить, что что-то меняется в положительную сторону, у меня тоже нет, к сожалению. Постоянное и системное общение с людьми, которые как раз вовлечены в процессы обороны на рядовом уровне, на офицерском уровне показывает, что ничего не предпринимается для качественного изменения ситуации. Это удручает, потому что состояние обороны — это наша главная головная боль на сегодня.

— Какие тут есть основные проблемы?

— Наша оборона не носит эшелонированного характера. Имеется в виду, что у нас есть только одна передняя линия обороны. Это раз. Второй момент — сама линия обороны, линия фронта не является сплошной. Только в некоторых местах, на коротких отрезках, эта линия фронта более-менее сплошная. Но чаще всего она состоит из отдельных огневых позиций, из отдельных оборонительных узлов, которые за счет сектора обстрела удерживают какой-то участок местности. Такого, как мы представляем на примере Великой Отечественной войны, когда мы имеем какие-то там противотанковые рвы, какие-то ходы сообщения, и все это растянуто в единую линию фронта, которую удерживает достаточное количество личного состава, у нас нет. У нас все построено на отдельных огневых позициях чаще всего. А это означает, что если одна из позиций подавлена огнем противника, то вторая позиция просто не справляется с задачей перекрытия всех секторов обстрела. У нее просто не хватает охвата.

При подавлении любой из позиций с учетом того, что они находятся на достаточной дистанции друг от друга, противник может с минимальными потерями проходить сквозь линию соприкосновения и выходить в наши тыловые районы. Это, собственно говоря, самая главная проблема на уровне конструкции нашей линии фронта, на уровне ее типа и вида. Мы не говорим сейчас о качественной составляющей, потому что качественную составляющую определяют люди, их вооружение, наличие необходимого количества боеприпасов. Мы сейчас говорим исключительно о том, как это построено, а построено оно не из расчета на то, чтобы удерживать противника длительное время и не давать ему пройти. Построено оно только для того, чтобы штрихпунктирной линией обозначать присутствие на линии фронта наших боевых подразделений. И ситуация могла бы быть изменена за эти четыре года, но, к сожалению, как эта линия фронта в 14 году сформировалась, ровно на тех же позициях, ровно на тех же участках она и сохраняется на протяжении последних лет войны без каких-либо изменений.

А с учетом Минских договоренностей, которые подразумевают отвод техники калибром свыше 100 мм на какие-то большие дистанции от линии фронта, эта техника, артиллерия, находится хоть и не в законсервированном режиме, но и не в состоянии повышенной боевой готовности. И, в случае если внезапно начнется продвижение противника на нашу территорию, наша артиллерия, наши огневые средства не будут введены в бой оперативно. До момента введения в бой наших огневых средств пройдет достаточно времени, за которое противник может прорвать такую линию обороны. В 14 году у нас за каждым участком были закреплены огневые средства, которые точно так же, как огневая позиция, перекрывали какую-то линию фронта в пределах досягаемости своего огня. Мы всегда рассчитывали и за каждым подразделением закрепляли эти артиллерийские средства таким образом, чтобы у нас не было ни одного участка, который не мог бы быть обработан артиллерией. Причем артиллерией разного калибра, разного плана и работающей с разных дистанций, потому что артиллерийский огонь тоже имеет определенные особенности. Средства обнаружения артиллерийского огня, артиллерийских позиций у противника достаточно совершенны. Есть всевозможные комплексы типа комплекса «Зоопарк», который оперативно обнаруживает и корректирует огонь по нашим батарейным, артиллерийским позициям. Мы не успеваем выполнить артиллерийской задачи, как по нам может начать прилетать так называемая обратка. Когда огневые средства расположены на разных дистанциях, когда можно работать по одному и тому же участку предполагаемого прорыва с разных позиций, а если, например, одна батарея или группа стволов вынуждена перемещаться с места на место и менять позицию, то другая в этот момент держит ее участок, не давая противнику подойти непосредственно к нашим окопам и блиндажам, не давая противнику давить на нашу пехоту, которая сидит в обороне — это одна ситуация. Но сейчас у нас такого артиллерийского прикрытия нет. Есть огневые средства калибром меньше 100 мм, но у них ограничена дальность действия. Они находятся все на ближайшей к линии фронта дистанции. Если артиллерийский миномет 82 калибра посылает мину на три километра, то, соответственно, чтобы он мог стрелять в глубину противника, он сам должен находиться на дистанции не больше километра от линии фронта, то есть фактически в зоне поражения, причем любым калибром. Это, естественно, не дает нам никаких толковых возможностей и никаких преимуществ.

Плюс мы имеем такие качественные характеристики, как усталость личного состава, как недостаточную укомплектованность средствами наблюдения и обнаружения. У нас нет такой роскоши, как у противника, — тепловизоров, тепловизионных комплексов. У нас не в каждом подразделении есть даже просто техника ночного видения. Люди, конечно, исходя из своего личного ресурса, делают все, что от них зависит.

Люди устают. Причем у них нет такой здоровой сменяемости, как у украинских подразделений, когда на два-три месяца заходит какое-то подразделение либо какая-то мотострелковая десантная часть, они сменяют друг друга на одних и тех же позициях, уходят по месту дислокации, приводят себя в порядок, отдыхают, восстанавливают свое состояние. Мы такой роскоши себе позволить не можем. Наши люди бессменно стоят годами на одних и тех же позициях. Менять их просто не на кого. Из-за этого вырабатывается определенный фатализм, беспечность в поведении, когда у людей утрачивается какая-то мотивация жить, и они просто выполняют свой долг уже на автомате. Но солдат, находящийся в таком состоянии, не является эффективным солдатом, для него становится уже безразлично — жить или умереть. Это похоже на апатию.

Но нам нужны нормальные здоровые солдаты, стремящиеся выжить и победить, и сейчас моральный и психологический дух, моральное состояние этих людей, конечно, оставляет желать лучшего. Вызвано это прежде всего тем, что их мало и они чрезмерно психологически и физически истощены от постоянной нагрузки.

— Некоторое время назад Вы резко высказывались по поводу отчислений «Внешторгсервиса» в республиканский бюджет и вообще критиковали деятельность этой компании. Можно поподробнее рассказать о «Внешторгсервисе»? Как устроена экономика республики и какие тут имеются болевые точки, на Ваш взгляд?

— «Внешторгсервис» — это компания, которая должна была выполнить функции правопреемника тех активов, которые принадлежали так называемым олигархам. По факту мы не лишили этих олигархов права собственности. Александр Захарченко тогда заявлял о том, что юридически право собственности сохраняется за прежними владельцами по украинским документам. При этом произошла не национализация этих активов, а взятие их под «внешнее управление». Был введен специальный термин, который позволял нам уйти от таких формулировок как изъятие, экспроприация и прочее. Право собственности сохранилось за их владельцами де-юре, тогда как по факту управление этими активам осуществлялось республиканскими властями. Под эту задачу и была создана компания «Внешторгсервис».

Для того, чтобы она могла осуществлять внешнеэкономическую деятельность, ее зарегистрировали в Южной Осетии, в отличие от нас, все-таки признанной некоторыми странами, включая Россию. Имея такую регистрацию, мы получали призрачные возможности для освоения рынка нашей продукцией. «Внешторгсервис» аккумулировал в своих руках часть нашего промышленного комплекса. В основном это касалось металлургии и коксохимии как одного из элементов металлургического комплекса. Все остальное, например сырьевая база и выработка электроэнергии, находилось под контролем предприятий, которые в тот момент управлялись командой Захарченко. Это порождало определенное давление, и был смысл создать единую структуру, которая объединила бы все фазы производства конечного продукта — от выработки электроэнергии до последней плавки металла. По мере того как все больше и больше увеличивалась вероятность создания единого конгломерата, острее становился вопрос отчислений в бюджет со стороны «Внешторгсервиса». «Внешторгсервис» сосредоточил практически все основные наши доходные средства от реализации продукции. Он оказался держателем практически всех наших основных рентабельных активов — именно тех активов, которые приносят деньги, потому что активов брошенных, не работающих или работающих ниже уровня рентабельности на территории ДНР предостаточно. Все, что оставалось вне поля деятельности «Внешторгсервиса» — рынки, частные предприниматели, — не обеспечивали бюджету таких уж серьезных поступлений. Ожидать от «Внешторгсервиса» незначительных отчислений в бюджет на социальные нужды с учетом вышесказанного было как-то не совсем правильно. Но непрозрачность в схемах работы «Внешторгсервиса» не позволяет нам четко понимать, какова его доля в наполнении бюджета, какой оказывается доходная маржа, потому что основная денежная цифра зарабатывается в России.

Сейчас «Внешторгсервис» тесно аффилирован с такими фигурами, как Курченко (украинский олигарх Сергей Курченко.— EADaily), то есть с людьми бизнесового плана. По нашим предположениям, раз эти фигуры внедрены в схему реализации продукции и получения прибыли, то, значит, здесь применяются подходы бизнеса. Имеется в виду, что люди, настроенные на получение прибыли, эту прибыль получают для себя.

Здесь заложено серьезное противоречие — производственный комплекс пусть и не национализирован, но взят под внешнее управление государством, а те структуры, которые занимаются реализацией конечного продукта, носят исключительно бизнесовый характер. И то, сколько эти структуры зарабатывают, сколько они перечисляют обратно в наш бюджет, абсолютно никому не понятно. Мы могли бы организовать сбыт, организовать реализацию нашей продукции какими-то иными способами, исключив звенья, извлекающие из всего потока прибыли какие-то серьезные дивиденды, размер которых опять же мы не можем оценить, потому что схема непрозрачная.

Есть смысл создания какой-то госкорпорации, которая могла бы не только отвечать за производство, но и за реализацию, могла бы, например, взять на себя ответственность за наполнение нашего бюджета. Сейчас наш бюджет дефицитный. Основные направления, такие как образование, медицина, в бюджете обозначены очень слабо. У нас больше 80% бюджетных денег уходит только на социальные потребности, на выплату заработных плат бюджетникам, на какие-то незначительные социальные программы. Свободных денег в бюджете нет, все поступающие средства расходятся на зарплату, а то, что представляет из себя какой-то амортизационный фонд, не восполняется, никаких работ по реанимации наших предприятий, наших активов не проводится. Они просто эксплуатируются до момента полной остановки. Это негосударственный подход, он приводит к истощению нашего основного производственного ресурса. А Донбасс — это прежде всего производственная территория.

Конечно, понять, как работает «Внешторгсервис» и как он, являясь монополистом, взаимодействует с нашим государством и с нашим бюджетом, очень сложно. И создание госкорпорации, как мне кажется, помогло бы решить эти проблемы. Сделать схему прозрачной и обеспечить понимание того, какими мы вообще финансовыми ресурсами обладаем. А поскольку у нас бюджет дефицитный, нам постоянно приходится затыкать дыры. При этом надо понимать, что значительную долю этого бюджета мы наполняем в виде помощи, получаемой из России. Выходит, что самостоятельно мы выжить не способны. Конечно, это вещи, которые на официальном уровне не афишируются, но тем не менее каждый, кто вовлечен в финансовые операции, понимает, что только за счет помощи из России мы в состоянии выжить. Поэтому я часто критикую тех, кто критикует наши взаимоотношения с Россией. Я, как и многие, не совсем доволен результатом этих взаимоотношений, но я отдаю должное России за то, что она нас всемерно поддерживает. Если бы сейчас мы не получали бы какой-то финансовой помощи со стороны России, то из собственных источников мы бы, даже раскрутив на полную катушку работу того же «Внешторгсервиса», не нашли бы необходимого количества денег, чтобы обеспечить себя в полном объеме.

Видите, сколько сразу вылезает таких слабых звеньев? С одной стороны, непрозрачность существующей схемы, с другой стороны, наша зависимость от внешних поступлений. Это не дает нам никакой возможности планирования, мы не можем в принципе, находясь в таком состоянии, говорить, что у нас есть какая-то экономика. Экономики у нас по большому счету нет, и планировать что-либо в рамках этой экономики просто невозможно. Мы способны только извлечь какую-то прибыль из того, что мы еще можем продать, заполнить за счет этого своего бюджета и уповать на то, что объемы получаемой нами помощи не будут сокращаться, а люди продолжат получать пособия и зарплаты. Выстроенная схема — это и не капиталистическая схема, построенная на рыночных принципах, когда работники получают зарплату в соответствии со своей квалификацией, это и не социалистическая схема. Это просто какая-то схема остаточного выживания — насколько мы в состоянии сформировать свой бюджет, настолько мы и вытягиваем ноги.

У нас металлурги-литейщики на Алчевском меткомбинате получают 5 600 рублей. Это нищенская зарплата для специалистов такой категории. Наши шахтеры, работая под землей, получают до 10 000 рублей. На тех специальностях, которые раньше у нас были одними из самых высокооплачиваемых, люди получают копейки. Причем искусственно создается ситуация, когда уровень заработных плат сдерживается нерыночными мерами. Просто дается команда не повышать тем или иным категориям специалистов заработные платы выше такой-то отметки. У нас были прецеденты, когда отдельные представители бизнеса, налаживая здесь производство, пытались для повышения уровня заинтересованности людей, поставить планку зарплат, например, в полтора-два раз выше, чем в среднем по республике. Но, чтобы не создавался прецедент, они получали соответствующие указания — опустить зарплатную планку до среднего по республике уровня. Иначе всем остальным придется тянуться и повышать свои зарплаты. А это увеличит до существенных размеров фонд оплаты труда и, естественно, прибыльная составляющая сократится.

Опять же возвращаясь к вопросу, куда эта прибыльная составляющая идет… Вот это мы не очень хорошо понимаем, но хотелось бы понимать на самом деле. Я считаю, что ту задачу, на которую я возлагал надежды в рамках объединения под эгидой «Внешторгсервиса» всего нашего промышленного потенциала, мы не выполнили. Поэтому нужно думать над тем, чтобы искать какую-то другую форму управления этими активами, потому что «Внешторгсервис» в том виде, в каком он есть, себя не совсем оправдывает. Нужны, наверное, какие-то иные меры для того, чтобы активизировать работу нашей экономики и раскрыть имеющийся у нее потенциал.

(продолжение следует)

Кристина Мельникова