«Русский тарантас» на фронтовых дорогах, или право Стешина на ретрансляцию эмоций

Заключительный день Второго кинофестиваля документальных фильмов «RT. Док: Время героев» был посвящен встрече с летописцами происходящих судьбоносных для России событий, названной «Военкоры: 2 года на фронте».

Общение вышло на редкость интересным, во многом поучительным и ярким. Пронзительный видеоряд, приглушенная музыка и честные, откровенные монологи о ремесле, главных творческих темах, гражданской позиции и праве на правду.

Когда стихли финальные аплодисменты многочисленных зрителей и военкоры пошли в народ, удалось буквально выдернуть из плотного людского кольца-окружения спецкора «Комсомольской правды» Дмитрия Стешина и обстоятельно проговорить с ним, что называется, по душам.

— Дмитрий, а можно четко и понятийно обозначить главную составляющую твоего ремесла.

— Прежде, как говорится, расставим творческие приоритеты: я больше очеркист, чем новостник. Этакий ретранслятор эмоций. Горя и радости. Больше горя, конечно.

— Сильно прозвучало, ничего не скажешь. Тогда движемся по эмоциональной колее. Ты себя сдерживаешь, когда открываешь авторский телеграм-канал «Русский тарантас», где подписчиков — на целый город, более 153 000 читателей?

— Жена иногда контролирует, за что ей, разумеется, огромное спасибо. Так и говорит: а вот это не надо писать и тем более комментировать. И я соглашаюсь: здесь лучше промолчать. Но иногда рвет по полной программе и прочь разумная осторожность. Как сегодня, например. По поводу Олимпиады во Франции, где нас (в случае нейтрально-бирочного участия — Н.Л.) ждут новые унижения и «анальная акробатика». Ничего плохого не подумайте, сие — известный «мем». Неправильный перевод в каком-то американском фильме.

— Когда-то давно, в иной исторической реальности, на время Олимпиад останавливались вооруженные конфликты. Отсюда, наверное, и следующий вопрос: ты давно очерки свои на войне пишешь?

— Сейчас вспомню… Ничего себе, больше двадцати лет получается! Конец Второй чеченской, 2003 год.

— Ого. Как говорится, «два по десять в одну голову». А что с выжиганием организма, старением металла, невозвратной потерей клеток?

— Ох… Не минула чаша сия, в какой-то момент и ноотропы перестали помогать. За период с начала СВО до взятия Соледара (в подтверждение — гранки книги) я написал 980 тысяч знаков.

— Почти миллион. Как ответственный секретарь с многолетним стажем, заявляю: это — на износ. Особенно с учетом того, что речь не про информашки, при всем к ним уважении, а литературную пахоту. Супруга не требует остановиться?

— Уже не говорит. Более того, мы скоро с ней поедем в Крым, а затем на Донбасс. Работать. Она туда ездила в сентябре 2014 года, когда подобные командировки не считались мейнстримом, и сейчас решила вновь побывать.

— Значит, ты теперь за двоих отвечаешь, ведь так?

— А здесь ничего не поделаешь.

— Понял. Тогда о главном. Два моих деда погибли на войне. Один лежит под Харьковом, другой возле Смоленска. В братских могилах. Они не дошли до Берлина, но знали: туда нужно прийти, чтобы наступил мир. А в 45-м их товарищи и побратимы расписались на колонах и стенах рейхстага.

— Я тебя понял (здесь Стешин замолчал минуты на полторы — точно). Хотелось бы дойти до такого момента, когда Россия будет возлежать спокойно и привольно на одной шестой части суши, и никто на упомянутую сушу не будет претендовать. Как и на наше достоинство, на наших людей и наши деньги.

«Скиф», командир «Востока», сказал однажды: «это очень длинный и тяжелый военный поход». Я верю, что мы прошли более половины пути до своей цели. География здесь не важна. Ибо иногда приобретенные друзья важнее завоеванных территорий. В подтверждение — распад Советского Союза.

— Я правильно понимаю, что тебе также как и мне, обидно за то, что наши друзья из ОДКБ и ЕАЭС не подставляют в трудную минуту плечо, намекая на коммерческую составляющую?

— Обидно, конечно. Зато, с другой стороны, когда ты что-то узнаешь, о чем старался не думать лишний раз, оно тебя обогащает. И мы обогатились этим знанием и лишились иллюзий, коих и осталось-то совсем немного.

— И мы прекрасно знаем, что за нашей могучей спиной никого нет, и только нам самим предстоит завершить начатое.

— Зато мы можем наступать в любую сторону, практически. Кроме Северного полюса.

— Дима, а ты пишешь по наитию, вдохновению, в силу взятых на себя обязательств, по желанию сердца, мозга, печени?

— Я пишу мучительно. Всегда так было, с самых первых строк. Еще и алкоголь не употребляю.

— Однако. «Русский тарантас» и без алкоголя. Кстати, откуда такое название у телеграм-канала.

— Все просто. Тогда в ходу было слово «телега». Мы с женой обдумывали несколько вариантов и остановились на созвучной теме.

— Понятно. Про тему. Как раз хотелось спросить про стешинские «фенечки», некие словесные конструкции, кои «ушли в народ».

— Смею заверить, интуитивно получается. Те же криптобандеровцы. Кстати, сколько мне прилетело «приветов» за словечко, какие серьезные люди подвергали автора обструкции. Помню фразу, Царствие ему Небесное, Владлена Татарского: через две недели СВО термин криптобандеровцы перестал быть дискуссионным. Не без гордости напомню и про Священную военную операцию.

— Ты часто вспоминаешь Владлена… Вы были друзьями?

— Как порядочный русский человек, он прошел тяжелую тюремную школу. Помню, я сказал двум сидевшим братьям-близнецам танкистам: в принципе в России любого мужчину старше тридцати пяти лет можно посадить в тюрьму, не объясняя почему, и он будет знать — за что. Они прямо расцвели тогда.

Макс по-библейски, по Достоевскому вынес из тюрьмы все то, что должен вынести порядочный, достойный, русский человек. Мы с ним спали рядом на полу и ели буквально из одной тарелки.

— Тем не менее, житейский опыт мне подсказывает, что я сейчас общаюсь с волком-одиночкой. Коего невозможно представить в шумном журналистском пуле, в узких наглаженных брючках и лакированных «копытах».

— На самом деле — весьма тяжелая ипостась. Некие метастазы прежней жизни. Я два года был шеф-редактором питерского представительства «Комсомольской правды». И так достало получать за чужие косяки, что принял решение отвечать только за себя.

— На сколько книг у тебя сейчас готово наработок?

— Думаю, напишу еще одну.

— Главную?

— Ага (улыбается). Каждый журналист мечтает когда-то создать главную книгу. Кстати, помнишь же знаменитое утверждение: настоящие мужики пишут в стол, а «тридварасы» в интернет.

— Давай про мужиков. Кои воюют отважно. Как сделать так, чтобы они тебе поверили, раскрыли душу, поделились сокровенным. Здесь, наверное, речь идет и о некой репортерской военной этике, о нравственном начале и внутренних установках.

— Ну, смотри. Еще до начала СВО, на позициях под Коминтерново нырнули мы под землю и двое суток я на белый свет не выходил. А вечером договорились на интервью со снайпером.

Он сидел в открытой ячейке (без маскировочной сетки — тогда еще не было дронов) в легком маскхалате, рядом любимая винтовка. Я же вылез из норы в каске, бронежилете и чувствую, что разговор не ладится. Интуитивно снял каску, сел на нее и этого жеста оказалось достаточно, чтобы мы нашли общий язык.

Или история с вертолетчиками. Я неудачно поставил машину и у моего любимого автомобиля, после прилета камней («вертушка» взлетала) вылетело заднее стекло. Осматриваю «раны» и тут подходит командир эскадрильи, дружелюбно замечая: хорошо хоть не перевернуло. Отвечаю: да, классно. А стекло пусть будет жертвой богам неба.

Комэск продолжает в том же духе: есть пожелания? Мгновенно озвучиваю: хочу с вами на штурмовку слетать. А он такой: завтра в 8:30 вон у того вертолета встречаемся. Со мной полетишь, корреспондент.

— Какой класс! С полуслова друг друга поняли. И тогда следующий вопрос, дабы градус не снижать. Я здесь на Кинофестивале беседовал с двадцатисемилетним Героем России. Капитан, начштаба танкового батальона. Вместе с подчиненными более двадцати «коробочек» вражеских сжег. Худощавый, скромный, по возрасту в младшие сыновья мне годится. Степан Михайлович Белов. Тяготится вниманием и считает минуты до возвращения в подразделение. Откуда они такие берутся, а?

— Типаж среднего обычного русского мужика, коих потом за подвиги награждают, во многом схож с северной болотной сосной. Она низенькая, кривая, при этом столетняя. Начнешь ее рубить — сломаешь топор. Вот такие Беловы и вывезут войну.

— Смотри, какой еще момент. Я три дня смотрел здесь потрясающие документальные фильмы, скроенные столь профессионально и пронзительно, что аж дух порой перешибает. Какая музыка, планы, слова и стихи. Вроде бы простые, без изысков, но… слов не подобрать цензурных, как ярко и жгуче.

— Здесь все просто. Пограничное состояние. Если хочешь, экзистенция. Стремление оставить свой отпечаток в реальности. Особенно, когда идешь по самому краюшку, возле той, последней черты. Кто может творить — тот творит. Мне дар стихосложения не доступен, значит, нужно достигать высот иными формами.

— Давай с сияющих небес на землю бренную спускаться. Скажи честно, там, на войне, «ссыкотно»?

— Да. Причем, я страдаю, как бы это сформулировать понятней, неким даром — отложенным страхом. Когда тебе страшно не в момент опасности, а уже спустя неделю.

Ты уже вернулся в Москву, рассказываешь кому-то про нештатную ситуацию, и вдруг тебя начинает так «колбасить», накрывать, что не можешь завести машину. Не попадаешь ключом в замок зажигания.

Мне не стыдно об этом рассказывать. Я Марьяне Наумовой, самой сильной девочке в мире, (она считает меня своим учителем), когда мы с ней гуманитарку отвозили в разбитый поселок по дороге заставленной сожженными машинами, говорил: если тебе страшно, не стесняйся, делай выводы и анализируй ситуацию, дабы потом близкие не страдали.

И позволь мне в завершение процитировать Артуро Переса-Реверте: «На любой войне рано или поздно, в любом уголке земного шара, военный журналист из „описателя побед и свершений“ превращается в опасного и не нужного свидетеля».

— Умолкаю. Но прежде — пожелания читателям Eurasia Daily.

— Пусть все преграды, которые вам надо будет преодолеть, соответствуют по высоте вашим мечтам.