Чтобы спасти Шебекино, нужен «железный занавес» — репортаж из Белгородской области

Спецкор Pravda.Ru Дарья Асламова передает свой репортаж из пограничного русского городка Шебекино. Когда-то он был опрятным и богатым, но после украинских атак из него разом исчезли люди, труд и порядок.

Остался грустный рассказ о городе: вот банк был, вот поликлиника, куда серьёзно «прилетело», тут «Пятёрочка», а там «Магнит», сгоревшая ярмарка, чёрный от копоти магазин «Табачок», парикмахерская, обложенная мешками с песком. Запах гари и тишина, насыщенная горечью поражения. Только июньские розы цветут во всей своей расточительной роскоши.

Мы с местным жителем Николаем колесим по абсолютно пустым улицам, и я невольно восклицаю: «Да как же так, братцы! Куда все подевались?!»

Николай яростно матерится:

— А бежали все с голой ж…й! Ничего у людей не осталось! А я вот свиней своих должен кормить. Свиней ведь не бросишь.

Через полчаса кружения по городу-призраку до меня доходит масштаб катастрофы. В ночь на 1 июня, после десяти часов мощного артиллерийского обстрела ВСУ, из Шебекино бежали сорок тысяч человек в тапочках, халатах и даже в ночных сорочках!

Вдруг я вижу на улице с частными домами метнувшуюся женщину. «Стойте! — кричу я. — Как вас зовут?» — «Галя! Я — пенсионерка. Мы тут с мужем остались. У нас курочки, собака большая, алабай. И соседских животных кормим».

Женщина насмерть перепугана, вся дрожит и сразу ударяется в слёзы. Она извиняется и бежит к воротам дома, где в саду уже отяжелели от спелых ягод вишни. На улице ко мне ластится красивая немецкая овчарка, искательно заглядывая глаза, а мне и угостить её нечем. «Люди, когда бежали, отвязали собак, — вздыхает Николай. — Вот они и мечутся по городу».

В селе Новая Таволжанка, где 4 июня шел тяжёлый бой с украинскими диверсантами, я вижу сгоревшую военную технику и одинокого пожилого велосипедиста в чёрной форме охранника и фуражке. «Пётр Фёдорович меня зовут, — спокойно представляется он. — Вы тут поаккуратнее. Тут полно неразорвавшихся снарядов. Уезжать из Таволжанки я не собираюсь, не по возрасту мне бежать. Оружия нет, зато вилы есть. Диверсантов можно ведь и вилами встретить».

Чьи-то благодарные руки уже положили на сгоревшую броню розы. Вон оно что! Вот где погибли российские воины, не пропустившие нацистскую сволочь в город.

Наконец на улице Урожайной я встречаю пятерых мужчин и одну женщину. Высокий мужчина в тренировочном костюме сразу подтягивается и представляется:

— Игорь Петрович Шорников, командир территориальной обороны и председатель местного охотничьего общества. Под началом у меня пять мужчин осталось. Остальные — женщины.

— Целое войско, — с иронией говорю я. — Да и толку-то от теробороны? Она ж беззубая. У вас даже бронежилетов и касок нет.

— Верно, нет. Но у нас на законных основаниях имеется охотничье оружие. Во время боя с диверсантами мы по домам не прятались. Мы с оружием в руках засели на дороге напротив комбикормового завода.

— А как вообще диверсанты смогли прорваться к Таволжанке? Неужели разведка не работает?

— Для нас это не было неожиданностью. Здесь местность открытая. Я даже нашему военному разведчику сказал, что прорыв вээсушников будет в Таволжанке. И не ошибся. Вокруг леса, где удобно спрятаться, а Таволжанка — беззащитная. К ней через леса и выйдут.

Я с горечью подумала: как же мало мы доверяем местному населения, у которого всегда ушки на макушке и уйма информации.

— Вы не думайте, мы прошли хорошую школу, — словно подслушав мои мысли, говорит Игорь Петрович. — Я с 2014 года вожу гуманитарную помощь в Донбасс, а в Советской армии я был заместителем командира взвода. Мы просим нам отдать брошенную пожарную машину. В город постоянно «прилетает», а пожары тушить некому.

— Вы хотите сказать, здесь нет пожарных? — с удивлением спрашиваю я.

— Нету. Как «прилёт», мы сразу бежим. Я сам лично два дома спас.

Вдруг мы слышим рев двигателя, я вижу перекошенное, злобное лицо водителя за рулём и едва успеваю отскочить в сторону. Авто чуть не размазало нас по асфальту. «Стой!» — кричит Игорь Петрович и стреляет в воздух из травматического пистолета, но безумец уже скрылся за поворотом.

— Много здесь сумасшедших, — твердит маленькая женщина по имени Наталья. — Я уже насмотрелась на них в ПВР, пункте временного размещения в Белгороде. Меня муж сначала на «большую землю» отправил. Там все живут скученно, спят в спортивной арене, многие с ума сходят. Я сама три дня проплакала и вернулась в Шебекино. Успела, пока город не закрыли. Здесь газа и электричества нет, но мы на кострах готовим. И волонтёры привозят тушёнку, колбасу, хлеб, масло, сахар.

Пока мы говорим, вокруг собираются местные кошки и собаки и смотрят на нас как утопающие на корабль. «Можно мне слово замолвить за наших шебекинских животных? — говорит мужчина в кепке. — Уже с завтрашнего дня они начнут голодать. Все холодильники мы выпотрошили. Попросите волонтёров привезти корма для животных к магазину „Урожайка“ на улице Урожайной».

Тут все вспоминают, что «человек с поезда» (это я!) некормленый, что в ногах правды нет, и меня заводят в дом. В огороде собраны болванки от прилетевших мин: «Вот какой у нас богатый урожай!» На столе режут жирную свиную колбасу, разливают самогон и домашнее вино.

— Есть такой праздник — День России. Так давайте за Россию выпьем!

— А ведь, правда, есть такой праздник, — говорю я растерянно.

Я вся во власти противоречивых чувств, из которых главное — злость. Да как же мы такое допустили, чтобы умер большой российский город?! Я вспоминаю Донецк в июле 2014 года, когда толпы обезумевших от страха жителей штурмовали поезда. Город опустел. В шесть утра я проснулась от грохота канонады и выглянула в окно. По главной улице тихо ехали поливальные машины, прямо под обстрелом, и пахло свежим утром, а днём садовники подстригали траву.

Я вспоминаю Горловку, в которой живого места нет от девятилетних обстрелов, но есть неизменный мэр Иван Приходько с вечной сигаретой в зубах, на которого четырежды совершали покушение, есть школы, где учатся дети, есть угрюмые следователи, которые фиксируют военные преступления, есть коммунальщики, которые приезжают через пятнадцать минут после «прилёта». Все эти пожарники, газовщики, электрики — настоящие скромные герои Донбасса, работающие под постоянными обстрелами. Я сама однажды попала под такой адский огонь в Донецке, где прямо на глазах у отца-газовщика погиб сын, Александр Шевчук.

Шебекино — российский город, который героически отстояли от диверсантов российские воины. Да, жители могут в панике убежать, и обязанность властей помочь им эвакуироваться, и эти же жители имеют право вернуться. Нельзя закрыть город на замок и выбросить ключ! И даже в пустом городе в администрации должен сидеть мэр, пожарные должны тушить пожары, электрики — восстанавливать электричество, социальные службы — работать с населением, врачи принимать больных в поликлинике, даже под обстрелами. И пусть в городе осталось десять с половиной человек. Неважно. Это и есть понятие — ВЛАСТЬ на местах, бдит и работает.

О вольных казаках и Отечестве

С казаками у меня сложные отношения. Ещё со времен перестройки они меня дико раздражали в виде потешных войск: пляски, самогон, опереточные костюмы и шашки, добытые из дедовских сундуков, драки, хоровые песни, разборки, гонор. «Да ну вас к черту! — в сердцах говорила я. — Не дай бог придёт война, вот тогда себя и покажите. А пока нет у меня к вам веры».

Вот вошла война в маленькое Шебекино, и местные казаки вышли на ночные дежурства. В штаб они приходят утром, одуревшие от усталости. Сначала — совместная молитва, а потом все за стол — чай попить и обсудить ситуацию.

— Наша задача — борьба с мародерством, — объясняет местный атаман Владимир Карагодин с позывным Патриот. — Патрулируем территорию совместно с властями. Люди уехали, а нечисть осталась. Есть серьёзные мародёры, которые грабят салоны связи, бытовую технику. А есть просто люди… скажем, с низкой социальной ответственностью. Куда им, бедолагам, ехать? Им тоже надо кушать. Если ловишь такого с сумкой кефира и хлеба, с продуктами, ну погрозишь пальцем да отпустишь.

Всё, что у нас есть, — и оружие, и бронезащита, — всё приобретено на собственные средства. Всё оружие — по лицензии, огражданенное, то есть имеет статус гражданского оружия. Вот как эта снайперская винтовка Драгунова. Наша ценность в том, что мы хорошие стрелки, отлично знаем местность, все тропки в лесу, ежегодно проводим командные первенства по стрельбе. Наша задача — увидеть диверсантов и вовремя сообщить. А вот стрелять мы права не имеем.

— То есть как? — опешила я. — Кабана можно, а диверсанта нельзя?

— Нужно, чтобы он хотя бы хрюкнул. Мы имеем право на ношение, но не на применение оружия. Если из диверсанта вынут охотничью пулю, могут и наказать. У нас нет официального статуса.

— Так заключайте контракт с Министерством обороны — и вперёд.

Казаки угрюмо молчат.

— Мы — вольные казаки, — спокойно говорит Владимир.

— Но даже вольные казаки царю-батюшке служили, — возражаю я.

— Пусть тогда казаков курирует лично президент. Как президенту не доверять? Наш лозунг: за веру, царя и Отечество. Царя нет, но Отечество есть.

И вдруг казаков прорывает:

— Что за война такая договорная, если к врагу идут нефть, газ и аммиак?! Шебекино уже полгода кошмарят, с тех пор как вээсушники вышли к Волчанску (город в Харьковской области. — Д. А.) Заезжают на позиции, накидывают сколько хотят, а «ответки» с нашей стороны никакой. Они приехали, отбомбились и уехали, и только минут через пятнадцать от наших полетело. Нет контрбатарейной борьбы. Пригожин ещё три месяца назад сказал, что бить будут по Белгородской области.

А в Москве обыватели вообще думают, что Шебекино — это Украина. Москвичам ничего не интересно: они привыкли отдыхать, отпуск планировать, а государство для них — внутри Садового кольца. Когда в Подмосковье сбили семь дронов, так по всем каналам говорили, что испуганным гражданам нужны психологи. А у нас за сутки 800 прилётов было, мы даже рекорд Донецка побили, но в новостях мы идём десятой строкой. Мы все возмущены, что наши проблемы замалчиваются! Тысячи людей оставили город, выехали и ждут, что будет дальше. Как же так?!

В наступившей тяжелой тишине я спрашиваю:

— Что за люди против нас в Харьковской области воюют?

— Да те же русские, только они предатели, власовцы. Мы раньше с Украиной были как один кулак: они нам сало и колбасу возили, мы им бензин продавали. Вся родня там осталась и друзья бывшие. Но теперь они говорят, что они другие, особые. А мы и сами поняли, что они ДРУГИЕ. Наши солдаты, в отличие от их солдат, за спинами мирного населения не прячутся и артиллерию в детских садах не размещают. Вспомните Мариуполь, где «всушники» в многоэтажках закрепились. Они — каратели, они не воины по духу. Мелкие душонки. Сколько к нам беженцев пришло с Харьковской области! А тех, кто остались, они зачистили. Вот это нас и разделило — их нацистская сущность.

«Нам нужен новый железный занавес»

В кафе «для своих» «Станица» меня приводит атаман Белгородского округа Союза казаков России Костюков Евгений Иванович, крепкий седой казак с чапаевскими усами и ядрёным армейским юмором. В кафе кормят просто и вкусно: окрошка, котлеты и компот. Здесь все друг друга знают, и люди тут непростые — опытные бывшие силовики, хотя бывших силовиков, как известно, не бывает. Все почтительно приветствуют атамана Костюкова. Идут тихие разговоры, опять же, понятные только своим.

— У вас тут мафия собирается? — тревожным шепотом спрашиваю я атамана. — Сдайте пароли, явки, адреса.

— Мёртвые не потеют. Вторая серия, — тоже шепотом отвечает он.

— А первая серия как называется?

— Мёртвые ещё потеют.

Мы от души хохочем. Атаман Евгений Костюков — это колоритная фигура! Полковник в отставке, ветеран КГБ-ФСБ России. С 1983 года исполнял обязанности по оперативному прикрытию государственной границы СССР с Афганистаном. «Да какая там на границе работа? Всё по расписанию, — хохмит товарищ полковник. — Утром ловим шпионов. Потом обед. После обеда — расстрел пойманных шпионов, но сначала допросить и помучить».

И вот так, от шуток-прибауток, мы переходим к серьёзному разговору:

— Все десять лет, пока шла война с Афганистаном, ни одного выстрела не было с афганской стороны, — рассказывает полковник Костюков. — Границу, которая была на железном замке, тогда охраняли пограничные войска КГБ СССР. Со всей страны отбирали наиболее выдающихся пограничников, которые входили в десантно-штурмовые маневренные группы. Между заставами было расстояние порядка 28 километров. Шла активная работа с местным населением. Создавались пограничные добровольные дружины. У нас до 1991 года даже терактов фактически не было. А сейчас через нашу границу не просто ДРГ (диверсионно-разведывательные группы) входят, а целые войсковые оперативные тактические подразделения. В конце мая парадным маршем в село Козинка вошла украинская бронетехника.

— Как вы объясняете нынешний провал? — спрашиваю я.

— Докладываю. В советское время государственную границу охраняли пограничные войска, а сейчас — пограничная служба.

— В чём разница?

— Войска — это личный состав, который готов к проведению боевых действий, а служба — это люди, которые приходят на работу в белых перчатках и штиблетах и сидят в своих кабинетах. Пограничная служба — это всего лишь пропускные пункты, где проверяют документы. Да, есть дежурные патрули, но охраны между пунктами нет. На КПП проверяют паспорта, а если в десяти метрах будут проходить диверсанты, никто не пошевелится. Погранслужба — это фикция.

Поняли разницу? Сейчас нет пограничных застав. Были бы погранвойска, не было бы украинского вторжения в Белгородскую область. После развала СССР произошла «реформа», которая ликвидировала погранвойска. Почему? Считалось, что все новые государства, не входящие в РФ, будут дружественными и все будут соблюдать законы. И просчитались.

Давайте вспомним 1941 год. Пограничные заставы сражались до тех пор, пока не были уничтожены. Немцы были уже за 400 километров от них, они к Киеву подходили, а заставы всё ещё несли оборону. Пограничников в плен не брали. Они все погибли в открытом бою, сдерживая натиск. Если бы в белгородском селе Козинка стояла погранзастава — 28 солдат срочной службы, три офицера и один прапорщик, не прошли бы диверсанты. А прошли бы только в том случае, если бы все пограничники погибли, как в Брестской крепости. И это правильно.

А неправильно вот что. У нас в селе Новая Таволжанка, защищая государственную границу от диверсантов, с пистолетом в руках погиб полковник. Лично я преклоняюсь перед его мужеством, но это — нонсенс. Полковник — это командир полка, и он может погибнуть последним со своим знаменем. Но гибель командира — это гибель всего подразделения. Не можем мы полковниками разбрасываться.

Граница у нас проходная, потому что кто угодно может её проходить. Закон о границе — формальная бумажка, которая ни к чему не обязывает. Нам нужен новый «железный занавес» — тот, который против врагов, а не против друзей. А его нет и быть не может без пограничных войск, которые снова придётся создавать.

«А Белгород вы тоже бросите?»

В прелестную, медлительную провинцию ворвалась война. Количество беженцев, потерявших всё, превышает уже пятьдесят тысяч человек! Считаем: сорок тысяч бежало только из Шебекино, пять тысяч — из Новой Таволжанки и тысячи людей из Грайворонского округа и множества приграничных сел. Разумеется, белгородцы проявили прекрасные порывы милосердия, стараясь быть полезными, местные власти выбиваются из сил, пытаясь обеспечить питанием и элементарной помощью всех пострадавших, но расселить население целых округов физически невозможно. Те, у кого есть деньги, снимают квартиры на 8—10 человек, остальные ютятся в громадных спортивных центрах.

— Это невыносимо! — плачет Раиса Ивановна Ломакина в ПВР (пункте временного размещения). — Нас 430 человек, и мы все спим в одном спортивном зале. Есть и маленькие дети, и бабушки, которые плачут и громко разговаривают по телефону. Им же не скажешь: пожалуйста, потише. Многие привезли с собой и кошек, и собак. Как можно животных с людьми держать вместе? Мой муж встал утром, а ему кошки нагадили в постель. А он — ветеран, афганец и чернобылец.

Слава Богу, нас кормят, но надеть нечего. Мы же бежали все ночью из Шебекино кто в чём был. Спасибо, что дали мне халат. Но у меня, извините, даже трусов нет. И лифчик, и трусики — все стираю в раковине, но сушить вещи негде. На такое количество людей — шесть душевых кабин и два туалета. Вещи волонтёры привозят все старые, просто тряпье, да ещё маленького размера. Мы очень хотим вернуться домой, в Шебекино, но город закрыт и туда не пускают.

Раиса Ивановна сморкается в платочек и шепчет: «Спасибо, что выслушали!»

Возможность поведать о своих бедах сострадательным ушам приносит людям несказанное облегчение. Женщинам, но не плачущим мужчинам. А слёзы пожилых мужчин, пенсионеров, которые прячут лица и стесняются внезапного проявления чувств, даже видеть физически тяжело. Безмерная тяжесть неизвестного и неверия в завтрашний день совершенно выбила у них почву из-под ног.

Но самое страшное — это слухи, которые распространяются быстрее, чем эпидемия ковида. «А вдруг Белгород оставят? А вдруг нас всех эвакуируют? Вы из Москвы, вы всё знаете», — тревожно спрашивают меня жители. «Ну что вы! — заверяю я. — Белгород — это город, в котором бьётся сердце России. Вы не волнуйтесь!» «А, шебекинцам тоже так говорили, а вот что вышло!» — ворчат недоверчивые граждане. И я понимаю, насколько опасно такое брожение умов, когда то тут, то там вспыхивает недовольство.

— Шебекино — это людская трагедия и удар по психологии населения, — говорит полковник Геннадий Алёхин. — Тут такие панические настроения в соцсетях, что мама не горюй! Налогоплательщики справедливо спрашивают: ребята, это наша территория, почему же нас не защищают? Они абсолютно правы. О Шебекино на федеральных каналах говорят так, как будто это посёлок. А ведь это большой успешный город с крупными предприятиями. И даже в военных условиях город должен жить.

С полковником Алёхиным я могу говорить откровенно. Мы познакомились еще в далёком 2000 году в Грозном.

— Восемь месяцев ВСУ уже кошмарят Белгородскую область. И сейчас остро встал вопрос с решением правового статуса теробороны, — объясняет полковник Алёхин. — Здесь такие местные хлопцы есть, у которых за плечами и Дагестан, и Чечня, и Сирия. Проверенные люди с опытом, которые в трудный момент некоторые участки границы прикрывали самостоятельно, не дожидаясь никаких указаний. Было такое. Что там скрывать.

Уже полгода тренируется тероборона. На защиту Белгородской области готовы встать порядка 2 500 ребят, хорошо знающих местность. Надо решить их судьбу. А вот другой вопрос. Народ на свои деньги везёт квадрокоптеры, приборы ночного видения и прицелы. Что, нельзя было раньше эти проблемы решить? Когда уже было ясно, что «всушники» могут пойти на приграничные районы Белгородчины, когда дроны уже как майские жуки начали кружить над областью.

И, конечно, главный вопрос — граница. Вспомним Афганистан, когда на границе мышь проскочить не могла. А потом случилась пограничная реформа в нулевых годах, когда фактически весь контроль свёлся к проверке паспортного режима. Ни застав, ни мобильных групп.

…И я тут же вспоминаю атамана белгородских казаков полковника Костюкова, когда он, стуча крепким кулаком по столу, говорил: «Нам снова нужны Пограничные войска!» Настоящие военные всегда мыслят дружно!

«Когда же начнётся война?!»

Как же он кричал, этот горячий старичок в очереди за гуманитарными продуктами в Белгороде:

— Вот скажите мне, когда уже война начнётся?

— Окстись! — дергала его за рукав всхлипывающая жена. — Ты хочешь спросить, когда война закончится?

— Нет! Когда страна воевать начнёт по-настоящему? Чтоб до победы! Когда же, братцы?

А я вдруг вспомнила своего попутчика Володю на московском вокзале. Седой, ещё крепкий худощавый мужик с самодельным рюкзаком присел за мой столик в кафе. Достал банку килек в томате, нож, аккуратно открыл консервы, налил в стаканчик кефир, а потом потянул носом: «Это у вас коньячок в стакане?» «Ага, я с собой принесла, — простодушно призналась я. — Вам налить?» — «Ну если не жалко».

И как бывает на всех российских вокзалах, мы выпили и разговорились. Володя оказался бывшим пожарным и странствовал, как паломник, из одного святого места в другое. Живо интересовался у меня, «как там в Донбассе». Внимательно выслушав, сказал со смехом:

— Ты прямо как передовица газеты «Правда»! Тебе бы в «Правде» работать.

— А я там и работаю, — засмеялась я. — А что вы, Володя, в Донбасс не едете? Нам пожарные нужны.

— Да мне уже 69 лет. Помирать пора.

— Тем более. Помирать надо с музыкой. И с огоньком. Как настоящему пожарнику.

Володя посадил меня на поезд в Белгород, перекрестил и прочитал все положенные молитвы. А у меня мелькнула мысль: как часто в моей жизни меня провожают и встречают совершенно незнакомые люди.

— Мы все великодушничаем, все играем в войну, — вздохнул он. — А война — не игрушки. Это дело серьёзное. Как начнете всерьёз, так и я к вам подтянусь. Мы все приедем.