Как Либерман спасает Нетаньяху: Израиль в фокусе

Портал detaly.co.il опубликовал аналитическую статью журналиста газеты «ХаАрец» Алуфа Бена под заголовком «Человек, который спас Нетаньяху.

Премьер-министр Биньямин Нетаньяху продемонстрировал удивительные навыки выживания. Три обвинительных заключения, три избирательные кампании, нет ни коалиции, ни бюджета, а он по-прежнему у кормила власти и уходить никуда не собирается. Нет сомнений, что премьер-министр — талантливый, опытный политик, но когда даже самый сильный, самый искушенный и хитрый лидер попадет в беду, ему нужен кто-то, кто его спасет. Даже если этот лидер — Нетаньяху, этот «король» и «кудесник».

К счастью для Нетаньяху, у него есть кое-кто в самой сердцевине политической арены. Этого человека зовут Авигдор Либерман. Да-да, тот самый парень, которого считают его безжалостным соперником, кто более года назад развалил его право-религиозную коалицию и не дал создать новое правительство, — он и есть тот, кто удерживает премьер-министра в кресле.

Поддержав коалицию во главе с Бени Ганцем из блока «Кахоль-лаван», Либерман мог бы поменять обитателей резиденции премьер-министра на улице Бальфура. Но он отказался от такой возможности: 20 ноября Ганц вернул президенту мандат на формирование правительства и шанс на смену режима исчез.

На протяжении многих лет Либерман завораживал журналистов. Они называли его человеком со стальными нервами, коварным политиком, который видит Нетаньяху насквозь, как компьютерный томограф, и точно знает, как нажать на его болевые точки. Чего только о нем не говорили. Что он непредсказуем, что только он знает, чего он хочет, и что он наделен недюжинным политическим интеллектом. Рассуждая о Либермане в СМИ, его враги не скупятся на суперлативы, но только со знаком минус. Они выставляют его человеком глубоко коррумпированным, которому удалось избежать суда, и который служит неизвестно чьим интересам.

Во всех этих описаниях есть немалая доля преувеличения. Либерман — талантливый политик, который сам добился столь высоких постов, как министр иностранных дел и министр обороны, — но только для того, чтобы обнаружить, что у этих роскошных лимузинов руль не предусмотрен, потому что в правительстве Нетаньяху есть только один человек, который принимает решения, — Нетаньяху. Не нужно быть математиком, чтобы понять, что Нетаньяху предпочитает ультраортодоксов, чья электоральная сила вдвое выше, чем у Либермана с его НДИ.

Поэтому отказ Либермана присоединиться к право-религиозному блоку в качестве украшения был оправдан. Нельзя постоянно угрожать свергнуть правительство, и тот, кто начинает как серый кардинал — вершитель политических судеб, может закончить свой путь в качестве жалкой сноски на полях политической истории, как это случилось с Моше Кахлоном.

Поддержав роспуск Кнессета после апрельских выборов, Либерман сделал правильную ставку; в сентябре он увеличил свою фракцию и расширил электоральную базу, заручившись поддержкой избирателей от Ашдода и Кармиэля до Рамат ха-Шарона и Герцлии. И тут ему выпал главный шанс его жизни: заменить Нетаньяху — Ганцем. Но последний обязал бы Либермана присоединиться к левому блоку, включавшему в себя «Объединенный список» — арабский блок, который Либерман назвал пятой колонной, предателями, поддерживающими террор.

Нетаньяху взял на мушку эту слабую точку и сосредоточил пропагандистскую кампанию на возможных контактах Либермана с Айманом Уде и Ахмадом Тиби. Либерман моргнул первым, сложил карты и оставил Нетаньяху сидеть в премьерском кресле до дальнейшего уведомления.

Либерман заслуживает похвал за то, что сдержал свое обещание присоединиться только к правительству национального единства. Вот он, заслуживающий доверия политик, который действует в соответствии со своим прежним лозунгом: «Слово — это слово». Тем не менее, когда настал момент истины, оказалось, что у Либермана маловато силенок, чтобы победить Нетаньяху: в поединке Биби первым пустил кровь противнику и вышел победителем.

Теперь все твиты и нападки Либермана на Нетаньяху ограничиваются тем, что последний занят исключительно собственной персоной и получением иммунитета и совершенно не заботится о стране.

А Либерман ведет себя, как мальчишка, который проиграл драку и, отбежав на безопасное расстояние, кричит своему врагу: «Ты у меня еще получишь! Мой папа — полицейский!»

Какая жалость! Автор: (Алуф Бен)

Портал 9tv.co.il опубликовал интервью, которое взяла израильский писатель и публицист Майя Гельфанд у барда, поэта, сценариста и драматурга Юлия Кима.

Если бывают легендарные люди, то это — он. Сын корейского переводчика и учительницы русского языка, испытавший на себе все прелести коммунистической «дружбы народов», сумел ухватить атмосферу свободы шестидесятых и выразить ее в песнях, которые стали по-настоящему народными.

— Юлий Черсанович, это правда, что любовь к сочинительству вам привила мама, которая присылала из зоны самодельные книжки?

— Это чистая правда. Мама моя сочиняла стихи очень давно, еще с конца двадцатых, когда она преподавала в школе русский язык и литературу. Я в какой-то степени пошел по ее стопам, потому что тоже закончил педагогический институт. Она, конечно, привила мне любовь к литературе и неистребимую тягу рифмовать. Она очень много сочиняла для школьных нужд, и позже я тоже начал сочинять для стенной газеты, для школьных праздников. Одно стихотворение даже послал в «Пионерскую правду», после чего получил вежливый отказ. Это меня не остановило, и я даже писал сочинения по литературе в стихах. А в институте я уже начал сочинять песни.

— Вы же маму увидели в первый раз, когда вам было десять лет.

— Да. Я прекрасно помню тот день, когда мама вернулась из зоны. Мы с сестрой побежали ее встречать, и перед нами стояла совершенно незнакомая женщина. А перед ней — дети, которые ее не помнили. Нам пришлось выстраивать отношения заново. Она была арестована в 38-м году вслед за отцом, который в том же году был расстрелян как японский шпион. Мой отец, Ким Чер Сан, принадлежал к обширной корейской диаспоре в Москве и занимался переводами с корейского на русский и обратно при редакции «Иностранного рабочего», которая потом стала называться «Иностранной литературой». Мама получила пятилетний срок как «член семьи изменника родины». Мы с сестрой писали ей письма на зону, а она на их основе сочиняла стихи. Вместе с соседкой по нарам, которая была художником-иллюстратором, они мастерили самодельные книжки. Мы с сестрой, конечно, зачитывали эти книжки до дыр.

— Вы знали, что мама находится в лагере?

— Мы считали, что она в командировке. А что касается отца — нам сказали, что он скончался от болезни. Подробности мы узнали намного позже. А копии этих книжек теперь хранятся в Музее жертв политических репрессий в Москве.

— Вы росли с бабушкой?

— Да. Родственники со стороны мамы — это старое русское духовенство, настоящие люди из народа, привыкшие жить на земле. Мама была красавицей с длинной русой косой, которую она сохранила до конца своих дней. Я помню такой случай, когда бабушка решила послать мамины стихи в «Пионерскую правду», без указания, конечно, того, где находится автор. Нам пришел очень трогательный ответ, что «стихи прекрасные и чувствуется связь матери с ее детьми». А связь эта происходила за десятки тысяч километров!

— А с корейской родней у вас общения не было?

— Корейская родня возникла, когда уже началась реабилитация. Их насильно депортировали в Среднюю Азию, вместе с другими дальневосточными корейцами. Там они вскоре преуспели, занялись сельским хозяйством и вполне неплохо себя чувствовали. А спустя годы, когда появилась возможность вернуться, немногие из них согласились оставить насиженные места. В отличие, например, от крымских татар, которые рвались обратно в Крым. С корейскими родственниками мы стали переписываться еще с конца войны, но не могу сказать, что у нас сложились какие-то близкие отношения. У них была своя жизнь, у нас — своя. Так что корейская культура прошла мимо меня.

— А как получилось, что мальчик с такой непростой биографией попал в самый центр московской творческой тусовки?

— А это произошло очень просто. Я закончил школу в 54-м году. До этого нам с мамой не разрешали селиться в Москве, и мы скитались по Советскому Союзу. Когда Сталин умер, стало значительно легче, и на анкету уже почти никто не смотрел. Поэтому я поехал в Москву поступать в институт. Сначала присматривался к журналистике, но увидев, какие там требования и какие там люди учатся, решил, что мне, мальчику из провинции, там ничего не светит. Поэтому пошел на педагогический. Тем более что от мамы-учительницы я многому научился. И мне страшно повезло. Потому что со мной учился Юрий Визбор, он был на год старше. Я с ним общался, а через него познакомился с теми людьми, которых потом назвали «поколение шестидесятников». Среди них — Петр Фоменко, ставший потом великим театральным режиссером.

— И он тоже учился на педагогическом факультете?

— Да. А режиссером стал намного позже.

— Он вас ввел в круг московской богемы?

— Да, а в круг московской творческой интеллигенции я попал благодаря другу, прозаику Юрию Ковалю. Он привел меня в мастерскую художников. А там всегда были застолья, песни под гитару, бесконечный праздник молодости и творчества. Я тогда впервые начал бренчать на гитаре, до этого, в моем детстве, считалось, что гитара — это мещанский инструмент. И вот туда зашел режиссер Теодор Вульфович, которому требовались барды для эпизода в его фильме. И так получилось, что мы попались ему на глаза. И тогда я впервые получил заказ написать песню специально для этого фильма. Она называется «Фантастика-романтика», моя первая песня для кино.

— А есть разница между тем, когда вы пишете на заказ, и тогда, когда вы пишете для себя?

— Почти нет. Часто у меня бывали лирические высказывания в песнях, которые были написаны по заказу. Хотя, с другой стороны, когда пишешь песню к определенному сценарию, то нужно проникнуться атмосферой, личностью героя, перевоплощением.

— Вы знаете, мои дети, родившиеся в Израиле, очень любят ваши песни. Особенно из фильма «12 стульев». Когда я им сказала, что иду на встречу с их автором, они просто не поверили. Им казалось, что эти песни были всегда, их нельзя просто взять и сочинить.

— Мне это, конечно, очень приятно. Да, у меня были удачи, и их оказалось немало.

— А как вам работалось с Захаровым, Мироновым, Гладковым?

— Прекрасно, очень легко. Гладков, как правило, шел за мной, то есть я обычно писал текст, а он на него сочинял музыку. С Дашкевичем было по-разному, иногда он придумывал сначала музыку, а я подгонял текст. Но, как правило, конфликтов не случалось. Работалось очень хорошо.

— А как это происходит? На вас снисходит озарение? Или вы садитесь за письменный стол и начинаете долго и мучительно сочинять?

— Вы все уже описали. Обычно мне дают сценарий, режиссер объясняет, чего бы он от меня хотел. И я начинаю работать. Иногда песни возникают спонтанно, во время съемок. А иногда — это долгий процесс. Так что бывает очень по-разному.

— Шестидесятые годы немыслимы без диссидентства, в котором вы тоже поучаствовали.

— Да, когда Сталин умер, новое поколение людей начало переосмысливать все то, что происходило в Советском Союзе. Хотя широких репрессий уже не было, наоборот, начались реабилитации, но права человека в Советском Союзе нарушались повсеместно. И появлялись люди, которые пытались с этим как-то бороться. Никто их не финансировал, они действовали на свой страх и риск. Тогда же появился самиздат, а вместе с ним и тамиздат. Там были, конечно, звезды, как Владимир Буковский, недавно скончавшийся. Я был не самым крупным функционером, но время от времени оказывал посильную помощь. Все это закончилось тем, что мне запретили преподавать. Это было в шестьдесят восьмом году, сразу после Пражской весны. Тогда на короткое время возникло ощущение, что у социализма может быть человеческое лицо. Но танки вошли в Прагу, и стало ясно, что человеческого лица не получилось.

— Вы любили преподавать?

— Да, очень любил. Я работал в школе для математических вундеркиндов, у меня были неплохие результаты. Но преподавать мне запретили.

— Для вас это был удар?

— Нет, все к тому шло. Было ясно, что рано или поздно доберутся и до меня, хотя я не был выдающимся диссидентом.

— Но ваш тесть, Петр Якир, был.

— А, это да. Он был легендарной личностью. Его арестовали, когда ему было четырнадцать. А выпустили на свободу в тридцать два. Они с матерью получили квартиру в Москве и приличную компенсацию, настолько, что он позволил себе поступить на очное отделение Историко-архивного института. И это понятно почему: ему очень хотелось восстановить доброе имя своего отца, командарма Якира, расстрелянного Сталиным в 37-м году. И он действительно стал специалистом высшей пробы и мог бы даже сделать хорошую карьеру, если бы не началось диссидентское движение. Но его до поры не трогали, боялись общественного резонанса: арестовать Петра, который борется с реставрацией сталинизма, было бы слишком!

— Но тем не менее его арестовали.

— Да, это случилось после смерти его матушки. К моменту своего ареста он оказался практически в одиночестве. К тому времени уже очень многие прекратили с ним знакомство, потому что он прикладывался к бутылке, становился нервным, несдержанным, даже агрессивным. И тогда власти почувствовали, что он ослабел, что его можно брать.

— И он пошел на сделку со следствием.

— Да, как он сам потом рассказывал, когда его арестовали, он испытал облегчение. Единственное, что он сказал: «Я все расскажу, только не трогайте мою дочь. Она беременна». Мы уже с Ириной были вместе, и у нас намечалась дочка Наташа. После этого он быстро сломался и начал давать показания. За это публичное покаяние ему и его соратнику Красину дали самое минимальное наказание: по три года, которые тут же скостили до одного, а выпустили еще раньше.

— Как на вас отразилась эта история?

— Понимаете, Якир — это трагическая фигура. Это фигура, которая ждет большого художника, чтобы ее описать. От него отвернулись все. Ему не давали работать. Он был в полном одиночестве. Неудивительно, что он пристрастился к бутылке. Он прожил еще восемь лет и скончался в один день с похоронами Брежнева. Было такое ощущение, что страна, сама того не зная, отпевает Петра. А на нас как сказалось? Я просто ушел со своей работы, школы, на вольные хлеба. Мне не препятствовали работать в театре и в кино. И понятно почему. Потому что я больше не был одиночкой. Я был частью команды. Я понимал, что если я начну выступать против советской власти, подписывать какие-то документы, то меня уволят, а проект закроют. Я не мог подставлять других людей. Поэтому я стал безопасен.

— А с нынешней властью у вас какие отношения?

— Никаких. Нынешняя власть, какая бы она ни была, не ставит перед собой цель вернуть партийную цензуру. Ведь теперь творчество зависит от спонсоров, а раньше от цензуры. В этом смысле, конечно, нынешняя ситуация лучше. Сложнее найти деньги, но тебя никто не ограничивает. Свобода творческого высказывания намного важнее денег. Можно поставить спектакль с одной табуреткой вместо декораций, но это будет свободный спектакль. Это самое важное. Поэтому я могу писать все, что угодно, даже с намеками на нашу теперешнюю власть. И если это не персонально, я имею в виду лично Путина, то это пройдет.

— Тем не менее вы так и не стали любимцем властей. Ваши песни пошли в народ, их поют не только на бардовских фестивалях, но в электричках. А никаких особых государственных званий вы не получили.

— Как вам сказать. Я не жалуюсь. Я получил достаточное количество славы, признания, популярности. Хотя, конечно, я не могу сравниться с популярностью Шаова или Городницкого. Но для меня это не важно. Мне достаточно того, что я имею.

— А сегодня бардовская песня популярна?

— Господь с вами, еще как! Хотя, конечно, о ней мало говорят в прессе. Иногда упоминают о Грушинском фестивале, который ежегодно проводится и постоянно имеет огромнейшую аудиторию. В пике туда приезжало до трехсот тысяч людей! Это потрясающее зрелище! Интерес к бардовской песне огромный, но он никак не отражается. О нем просто не говорят. А вообще бардовских фестивалей проходит до четырехсот в год. Вы представляете, какая эта цифра!

— А вам что ближе: бардовская песня, театральные постановки, мюзиклы?

— Я между ними большой разницы не вижу. В отличие от других бардов, я не пишу в стиле «высказывания». Я всегда завязан на сюжете, на персонажах и так далее.

— А новые песни вы пишете?

— Конечно, время от времени.

— Вам интересно браться за новые проекты? Вам вообще интересно жить?

— Конечно. Я, слава богу, достаточно востребован. В основном работаю для театра. Вот сейчас заканчиваю либретто для Челябинской драмы. Затем буду работать над либретто для Московского театра оперетты.

— Вам все удалось сделать?

— Я сразу задаю себе вопрос: а что мне не удалось? Мне не удалось выполнить несколько своих творческих задач. Но это не из-за власти. Пока руки не дошли. Или время не поспело для такого рода сочинений. Но я не опускаю руки. Я продолжаю работать.

Мы встречались с Юлием Кимом в его иерусалимской квартире, где он проводит половину времени. В России у него работа, известность и привычная среда. В Израиле — атмосфера свободы, согревающее солнце и ощущение спокойствия. Ну а в качестве угощения я принесла тарт татан, французский яблочный пирог. (9tv.co.il)