Неосязаемая смерть. Белград, весна 1999 года

Говорят, что человеческая память так устроена, что через некоторое время она перетасовывает детали, выстраивая картины, которых никогда не было в действительности. Но при этом человек в них абсолютно уверен. Так получается, что мы переживаем свое прошлое несколько раз, проживая таким образом несколько жизней. Я не знаю, что за 20 лет перетасовала моя память, но я более чем уверена, что все было именно так, как я помню. В марте 1999 года я жила обыкновенной жизнью среднестатистической молодой сербской женщины. А потом началась агрессия НАТО против Союзной Республики Югославии. Сегодня я расскажу, как мне запомнилась жизнь в Белграде во время бомбардировок. Моя простая белградская жизнь.

Все началось с Платона

В марте 1999 года я работала преподавателем сербского языка и литературы в одной из белградских гимназий и заочно училась в аспирантуре на филологическом факультете Университета в Белграде. 24 марта во второй половине дня у нас по расписанию были лекции по теории литературы. Наверное, не надо особо подчеркивать, что, будучи работающим человеком, на лекции я ходила через раз, но именно в этот день мне любой ценой захотелось туда попасть. И не просто попасть, а еще и подготовиться к занятиям — найти и прочитать в очередной раз нужный диалог Платона, чтобы уже со свежими идеями поучаствовать в дискуссии.

После уроков в школе я поехала не домой, а в библиотеку. В библиотеке книги не было — все экземпляры были заняты. Тогда я пошла в книжный магазин. Там на полках с надписью «Философия» было всё, что нужно.

И библиотека, и книжный магазин, и факультет находятся в самом центре Белграда. До этого уже несколько дней подряд основные телеканалы предупреждали население о вероятности нападения НАТО, о том, что оно вот-вот может начаться, только никто не знает с чего. Поэтому в этот день, который мне по погоде запомнился как вполне приятный весенний, на улице народу было меньше, чем обычно. Странная какая-то атмосфера царила: ощущение замороженного кадра. Как будто ты куда-то ходишь, делаешь все, что обычно, но при этом нет у тебя никакой уверенности в том, что ты будешь делать это и завтра. И вообще нет представления о том, как это завтра наступит и как ты в этой новой действительности должен существовать.

В книжном магазине казалось, что книги нужны всем гораздо больше, чем в обычные дни. Продавец любезно отдал мне экземпляр Платона, извинился за сломанный ксерокс, выдал мне книгу по паспорту, чтобы отксерить коротенький диалог по соседству, проявив максимальное понимание по поводу внезапно возникшей у среднестатистического жителя Белграда потребности в античной философии.

На лекциях я полностью погрузилась в проблему настоящего творчества и подражания. Казалось, ничего не может быть важнее.

Вечер проходил банально — по одному из каналов показывали испанский сериал. Я делала вид, что не могу без него обойтись, просто потому что по главному каналу шли новости. Но приблизительно в 19.50 трансляция все равно была прервана: серьезным голосом лучшие дикторы телевидения объявили, что «на нашу землю было совершено нападение». Началось. Не было тревоги, не было мыслей, только странное непонимание, как все это должно выглядеть дальше.

Желтые пакеты

И хотя не было представления о том, что нас ждет впереди, одно сразу было понятно: что бы там ни было, нет никакого сомнения в том, что папа, брат и я останемся в Белграде. Этот вопрос решила еще за год до начала бомбардировок моя, в марте 1999 года уже покойная, мама. Летом 1998 года я собиралась в Россию — пригласили поехать со студентами РГГУ в фольклорную экспедицию в Архангельскую область. Тогда сценарий воздушного нападения на СР Югославию обсуждался уже вовсю, и я засомневалась в оправданности моей поездки. «Что если я поеду, деньги потрачу, а они нам потом понадобятся, чтобы спасать жизнь?» — сказала я маме. «И много у тебя там денег?» — спросила она. «Две тысячи немецких марок». «Хорошо, четверых взрослых людей на эти деньги не вытащишь из Белграда в случае войны. Кого из нас тогда будем спасать?» — сказала мама и закрыла тему.

На следующий день я поехала в школу, как обычно, по расписанию. Там нам сообщили, что уроков не будет, пока бомбежки не прекратятся — слишком рискованно для детей. Мы, преподаватели, будем дежурить раз в неделю в группах. Вышла я из школы намного раньше, чем обычно, пошла пешком до самого центра. Необыкновенно хороший и светлый был день.

По приезде домой мы с братом решили, так же как и наши соседи, пойти в супермаркет и закупить все необходимое на случай какой-то масштабной катастрофы. Никто не имел представления, будет ли поступать в магазины хлеб, останется ли мука и масло, мясо и молоко. Поэтому когда мы зашли в главный сетевой супермаркет в нашем районе, то увидели там почти пустые полки и гигантскую очередь у кассы. Но уже несколькими днями позже стало понятно, что всё есть и всего хватает, запасы можно не создавать. Тем не менее в стране, в которой работали только те, без которых жизнь остановилась бы, люди как будто переместились из офисов в магазины. Говорят, еда лечит страхи. Или просто ежедневный ритуал похода в супермаркет давал людям ощущение нормальности, того, что они контролируют свои жизни. Магазины в те дни всегда были полными.

Однажды я встретила на улице свою коллегу, преподавательницу географии, удивительную женщину, обладающую тонким чувством юмора. Как можно предположить, возвращалась она как раз из магазина. «С тех пор, как не хожу на работу, каждый день готовлю», — пожаловалась она. «Знаешь, однажды, когда какие-то новые люди будут нас выкапывать, как Помпеи, от нас останутся только желтые пакеты из супермаркета. Они ведь не разлагаются. Их археологи и историки долго будут ломать голову, что за странная цивилизация здесь была и что за сакральный предмет у них был — желтые пакеты», — сказала коллега. А ведь она была права — в странном времени живем. Вся красота, которую наши предки создавали веками, запросто исчезнет в хорошо спланированном авиаударе. А полиэтиленовые пакеты останутся навеки — грязные, блеклые, бесполезные.

Аврам Израэл, или Рассказ о вырванном времени

В первый день агрессии НАТО я не помню сирену. Сирена в нашем квартале первый раз завыла только на следующий вечер. Когда я училась в девятом классе, на уроках гражданской обороны нас учили, как распознать сигнал воздушной тревоги. Тогда я считала, что это одно из тех лишних знаний, которые получаем в школе. В некотором смысле я была права: услышав такое один раз, уже ни с чем не перепутаешь и уже никогда и не забудешь. Учили нас и другому — в случае воздушного нападения открыть окна. Я окно в своей комнате открыла 25 марта и до июня закрывала его только один раз, — когда горел нефтеперерабатывающий завод в Панчево.

Кроме сирены, о надвигающейся опасности население Белграда оповещал начальник городской службы гражданской обороны — его голос передавали все каналы. А звали этого человека Аврам Израэл. Вся страна ждала, что скажет Абрам Израиль, хотя втайне от других никто не верил, что такой человек действительно существует. Его имя и фамилия казались какими-то нереальными, мифическими, как какая-то подпольная кличка. Чтобы враг не добрался и не отнял у нас доброго человека Абрама, который скажет, что сегодня бомбили, где горит и куда идти не надо. Уже когда все закончилось, Аврама Израэла показали в телевизионной передаче. Имя оказалось настоящим, и это имя, равно как и вой сирены, я не забуду уже никогда.

В подвале нашего дома за несколько дней до начала бомбардировок соорудили бомбоубежище. Каждая квартира получила свое место на полу. Те, у кого были маленькие дети, получили металлическую кровать. Мы с папой и братом бросили в наш угол старое толстое шерстяное одеяло, которое наша бабушка несколько раз перешивала и упорно отказывалась выбросить. Но туда мы спускались очень редко, делая это, только когда мой брат, который до этого отслужил в армии и вдобавок провел четыре месяца на фронте в Хорватии, приказывал: «В укрытие». Первый раз это произошло на третий день бомбежек. Рядом с нами сидели Поповичи с восьмого этажа. Они были беженцами из Хорватии и уже видели другую войну — ту, где и враг, и кровь каждый день перед глазами. «Давайте пойдем на улицу», — сказали они. Действительно, сидеть в сыром подвале, ничего не слыша и не видя, было просто невыносимо. Гораздо легче было стоять на улице или на балконе и смотреть, как работает ПВО. Страшно, когда тебя бомбят с безопасного расстояния, когда ты и самолетов-то не видишь, не то что глаза нападающих. Ты хочешь сопротивляться, а ударить некого, остаётся только сидеть и ждать.

Павлиньи хвосты и оранжевые солнца

Сидеть дома я не могла и через некоторое время нашла себе работу. Главный интернет-провайдер в стране в то время искал волонтеров-переводчиков, которые будут переводить новости ИТАР-ТАСС для его сайта. Как только я увидела объявление, я позвонила по указанному телефону и начала умолять, чтобы меня туда взяли. Согласились. Каждый день примерно четыре часа я проводила в «информационном центре», иногда после работы гуляла по городу и ходила на митинги. А перед тем, как стемнеет, я старалась быть дома. Не потому, что боялась, а потому, что у нас с братом был ритуал. Первая вечерняя сирена оглашалась обычно около восьми вечера. Мой брат, который любит поесть, на первый звук сирены доставал из холодильника хлеб, масло, сыр и ветчину и делал бутерброды. «Может быть, я это последний раз ем дома», — говорил он. А я брала полотенце и отправлялась в душ. «Может быть, это последний раз, когда я принимаю душ дома, — вдруг воды не будет или придется бежать из города», — говорила я. После душа я садилась за стол и мы ужинали.

Как работает ПВО, лучше всего было смотреть с балкона. Наши занимали позиции где-то там, среди холмов за кладбищем Лешче. Ночью мы могли стоять часами и смотреть «бои» самолетов и противовоздушной обороны. До сегодняшнего дня я не знаю точно, что за летающие объекты там были и как их правильно назвать. Но когда «это» спускается на город, оно выглядит так, как будто вниз очень медленно опускается огромное оранжевое солнце в три раза больше того астрономического солнца, которое нам светит и дает жизнь. А в сторону этого оранжевого солнца тянутся красные и зеленые «павлиньи хвосты». Вот эти хвосты — это, скорее всего, трассирующие снаряды. Порой они веером умели раскинуться по всему горизонту. И еще с этим «оранжевым солнцем» в середине. Стоишь так на балконе и понимаешь, что к тебе медленно и уверенно плывет сама смерть. Но это какая-то непонятная, неосязаемая смерть, которая тебя не касается и ты ее не боишься. Ты не знаешь, куда летит это оранжевое солнце, но всегда кажется, что летит оно как раз к тебе. Потом, когда в 2001 году 9 мая я стояла на Воробьевых горах и смотрела салют, я думала, — как это красиво, вспоминая чудовищную красоту «воздушных боев» в черном белградском небе.

Разворот над Атлантикой и зерно надежды

Когда я была ученицей, скажем второго класса, я никогда не думала, что могу стать свидетелем того, как творится история. Казалось, вся история уже осталась позади вместе со Второй мировой войной, а теперь у нас размеренная жизнь под разумным руководством маршала Тито, которая может вести только к счастью и процветанию. А мир после такой страшной войны ни за что не допустит повторения былых ужасов.

Но сегодня я понимаю, что когда ты становишься свидетелем истории, то не осознаёшь этого. Осознание момента происходит намного позже.

Когда премьер-министр России Евгений Примаков развернул свой самолет посреди Атлантики, отменив важную для получения американского кредита встречу в Вашингтоне, и вернулся в Москву, я не знала, что это поворотный момент в российско-американских отношениях. Но я понадеялась, что это станет поворотным моментом в новейшей истории Югославии, в которой о сербах говорили так много лжи, что сами сербы чуть в неё не поверили. Но моя история не состоялась.

Когда осенью 2000 года я приехала жить в Москву, в ответ на слова, что этот необычный иностранный акцент на самом деле сербский, я почти всегда слышала одно и то же: «А мы вас не защитили». Понадобились годы, чтобы эта фраза перестала быть первой услышанной при знакомстве с новыми людьми. Теперь она звучит редко, много всего произошло в мире за эти годы. Но я хочу сказать одно: еще тогда, через несколько дней после «разворота Примакова», не оправдавшего надежды простой белградской молодой женщины, я поняла для себя — те, кто говорят, что Россия в 1999 году предала Сербию, забывают, что Сербия была обречена ещё с того момента, когда Болгария и Румыния приняли твердое решение вступить в НАТО, закрыв все воздушные коридоры.

Ночь, когда обрушилась гора

В «период полураспада» Югославии, в ранние 90-е годы, была популярная рок-группа «Галия» и их песня, в которой были такие слова: «Пока ты спала, приснилось ли тебе, как рушится Авала?» Авала — это гора рядом с Белградом. Совсем невысокая, но на ее вершине находится телевизионная башня, этакое белградское Останкино. Эта башня была гордостью югославских строителей — самое высокое сооружение своего времени со смотровой площадкой на каком-то из верхних этажей, куда меня в детстве водили «притворяться птицей».

За все время бомбардировок, как я уже сказала, я не закрывала окно и не раздевалась. Спала я в джинсах и толстовке, чтобы всегда быть готовой выпрыгнуть на улицу, если понадобится. 29 апреля я также легла одетой сразу после сирены, которая сообщила о прекращении налёта. Посреди ночи меня разбудил странный толчок. Кровать как будто немного затряслась или сдвинулась с места. Я встала и включила телевизор — под бомбами НАТО рухнула телебашня на Авале, сказал репортер. Гордость югославских строителей сложилась, как карточный домик, разбудив какие-то подземные жилки, которые донесли до меня, почти на другой конец города, последние моменты её жизни.

Мне это не показалось. Я на сто процентов уверена, что почувствовала это.

Смерть в эфире

Одним из самых страшных моментов в истории современного Белграда, без всякого сомнения, был удар по телецентру, в котором погибла вся дежурная смена работников «Радиотелевидения Сербии». Произошло это ночью, 23 апреля, в два часа и шесть минут.

До этого времени у меня выработалось какое-то особое чутье на опасность. Сначала я просыпалась на малейший звук, а потом и без звука, просто от того, что вдруг во сне становилось страшно. Где был источник опасности, я не знала. Глаза открывались сами. Так и 23 апреля глаза открылись посреди ночи. Как по внутренней команде, я переместилась в большую комнату и включила телевизор. Телевизор мне ответил серыми точечками и жужжанием. Так же и вторая кнопка. Я стала менять каналы, пока на «Политике» не увидела страшную картину. Здание «Радиотелевидения Сербии» стояло разрезанное с первого и до последнего этажа, а в его разваленной конструкции, застряв ногой где-то между торчавшим железом и бетоном, головой вниз висел труп. Голова несчастного держалась лишь на позвоночнике и колыхалась то в одну, то в другую сторону, пока с волос стекала густая кровь.

Это был первый и последний раз, когда этот кадр показали в эфире. Уже утром дикторы сообщили, что материал из-за его невиданной жестокости не будут повторять.

Потом говорили, что части человеческих тел находили на крыше русской церкви, которая располагается рядом. Сама церковь в бомбардировках тоже пострадала и долго стояла закрытой, так как в стенах появились трещины.

Моя школа находится сразу за зданием телевидения и церковью. Там постоянно жил со своей семьей наш охранник и мастер на все руки Раде. Директор школы сразу позвонила Раде, он сказал, что все живы и здоровы. Утром он сам позвонил директору. «Я только что прошелся по всем классным комнатам. Ни одного окна, представляете, ни одного окна не лопнуло. Хоть бы трещина. Все цело», — удивлялся он.

У меня есть знакомая, один из погибших в эту ночь парней был ее соседом. Как-то она рассказала — его мать месяцами после этой трагической ночи умоляла: «Дайте мне хоть что-то его, хоть что-то, что я могу положить в гроб, гроб в могилу, на кладбище сходить». Говорят, что от тех, кто находился в месте, на которое пришелся удар, не осталось даже молекул.

Мы видели тьму кромешную

Некоторые методы и средства уничтожения людей НАТО в первый раз опробовало в Югославии. Одним из них были так называемые графитные бомбы, которые после удара по теплоэлектростанции Обреновац в один миг обесточили огромную часть территории Сербии.

Произошло это поздно вечером. Вдруг у нас дома отключился свет. Я сразу бросилась к окну. Так мы проверяли масштаб происходящего. Если в домах напротив горит свет, значит, все временно. Света не было нигде. Ни одной точки. Даже звезд в эту ночь не было на небе. Пошла к телефону — тишина, гудков нет. Пошла к радиоприемнику, работающему от батареек. Жужжание. Ни одной радиостанции. И тут вдруг стук в дверь. Пока я думала, открывать или нет, с другой стороны раздался тоненький голосок: «Соседка, это я, Анна». Анна была пятилетней дочкой нашей первой соседки. Я открыла дверь, а там ребенок с фонариком в руках. «Мама сказала, чтобы вы все вместе с нами срочно спустились в подвал», — скомандовала девочка. Трудно было не послушаться. В такой тьме кромешной никто не знает, что нас ждет, но это точно не будет что-то хорошее.

Это была одна из редких ночей, часть которой мы провели в убежище. Когда мы поднялись обратно в квартиру, я нашла единственную работающую радиостанцию — «Радио Панчево». Оказалось, что у них был собственный генератор. Так мы познакомились с графитными бомбами.

С этой ночи и до конца бомбардировок рядом со мной в кровати всегда лежал фонарик, а на тумбе, на расстоянии вытянутой руки, радиоприемник. Я возненавидела темноту.

Отнятое время

Все 78 дней агрессии НАТО против бывшей Югославии Белград жил какой-то своей жизнью. Люди собирались на улицах, стояли на мостах, защищая их от бомб. Жаркая погода началась рано, намного раньше, чем обычно. Весна поспешила превратиться в лето, может быть, природа сама заботилась о людях, которые проводили ночи у открытых окон или, как во многих местах Сербии, потеряли свои дома. Днем улицы были полны народу, жизнь бурлила, как и в любой другой столице Европы. Но стоило только услышать сигнал воздушной тревоги, и все это движение вдруг леденело. Люди на миг застывали на месте, чтобы через пару десятков секунд продолжить начатые дела.

Так и я каждый раз останавливалась на улице при звуке сирены. В этот момент для меня останавливалась жизнь. На 20−30 секунд, а потом продолжалась на этом же месте. И так как останавливалась она на каждый звук сирены, остановилась и на все время бомбардировок. Это был период, когда мне казалось, что я попала в одно непрерывное настоящее, что уже никакого будущего для меня не будет. Мне звонила подруга из России и приглашала в Москву, «как только все закончится». Я смеялась: а что, если не закончится? Пока шли бомбардировки, никто не знал, как долго все это будет продолжаться, начнётся ли наземная операция или нет и что будет, если она начнется? Я часто думала, а как это выглядит, когда в твоем родном городе появляется оккупант?

Когда спустя 20 лет я думаю о своей жизни в Белграде весной 1999 года, мне не приходит в голову мысль о том, что мне было страшно или что я могла погибнуть. Мне становится ужасно обидно за то, кем я могла и хотела стать, но не стала, потому что эти события навсегда изменили меня, мою страну и мир, в котором я живу.