«Если оставить Донбасс, то придётся сказать „прощай, Россия“»

Руслан Псеуш (Рус) — своего рода живая легенда. Ведёт свой блог в соцсети «ВКонтакте», автор множества мемов, один из которых — «у киборга батарейки сели». Фраза прозвучала, когда разбирали трупы убитых украинских военных на отбитой у них позиции в Донецком аэропорту и снимали лица, чтобы родственники смогли опознать. Страшный чёрный юмор войны. Несмотря ни на что, в его компании приятно находиться. Про людей типа Руса говорят: на таких мужиках земля русская держится.

— Расскажи о себе, кто ты, откуда, кем работал до этой войны, чем занимался?

— Я уроженец Ленинградской области, конкретно города Гатчина, 44 года, до войны, буквально перед войной работал охранником. Поставил своего сменщика в известность, что завтра я на смену не приеду, сел на поезд и поехал.

— А что тебя вообще подвигло поехать на эту войну?

— Начался Майдан. Откровенно, сначала я этот Майдан даже поддерживал, потом смотрю: лозунги-то начали меняться. Пошли уже «москаляку на гиляку» и всё такое, потом «Правый сектор»*† (запрещённая в РФ организация. — EADaily) там уже начал появляться, а с ним и уже чисто нацистские лозунги. Потом уже начали бить и убивать сотрудников «Беркута». Помнишь видео, когда машиной давили? Это были внутренние войска, срочники, пацаны ещё совсем зеленые. Ещё до Одессы я начал собираться, когда смотрел хронику со Славянска. Стоит НОНА, стреляет артиллерийский расчёт. Человек, система наведения у него: рукой показывает — левее, правее. А у меня основная военная специальность — старший наводчик батареи артиллерийской, я в этом разбираюсь. И вот смотрел на всё это и думал: надо подъехать, их надо научить. А потом Одесса, 2 мая — ну это был всё, край. После этого я продал всё, что можно было продать, плюс я тогда очень неплохо зарабатывал. В банке я закрыл счёт, снял деньги, купил снаряжение, купил билет и поехал.

— То есть я так понимаю, что для тебя даже вопроса не возникало: поехать или не поехать?

— Вот мне многие говорят: ты не удался в жизни, развод, то да сё. Нет. У меня была приличная зарплата, для моего места очень приличная. У меня была работа, график: ходил на работу пять раз в месяц, то есть сутки через четверо, всё рядом, в шаговой доступности. У меня был огород, хорошая квартира, отличная квартира, у меня три отличных сына в России, которых я сам вырастил, дети от моей первой жены, когда она ушла, остались со мной. Они уже взрослые самодостаточные ребята, всё, в общем, нормально. Но никакого вопроса ехать или не ехать у меня не возникло. Я отлично понимал, что это за война, кто за ней стоит и против кого эта война.

— Это для тебя было понятно, ещё когда в Славянске и в Одессе были события? Или когда это для тебя стало очевидным?

— Для меня это стало понятным, когда на Майдане поменялись лозунги, когда появился «Правый сектор»*†, откровенные нацисты появились, Нуланд когда там появилась с печеньками. Была такая сделка когда-то: остров Манхеттен достался голландцам за сумму порядка 30 с чем-то долларов. Это считалось самой невыгодной сделкой за всю историю. По-моему, украинцы переплюнули индейцев — они за мешок печенья продали страну. Многие говорят, что мы воюем против украинцев. У меня во взводе половина украинцев, если можно их так назвать, они не называют себя украинцами почему-то, они местные. У меня есть ребята с Западной Украины, которые служили в ВСУ и служили в таких подразделениях неплохих — типа 25-й бригады, 8-го полка ГУР — Главного разведывательного управления, аналога ГРУ России.

— То есть они воевали на стороне ВСУ уже в эту войну?

— Нет. Непосредственно у нас, в 4-м ОРШБ, таких нет.

— Но вообще ты знаешь тех, кто воевал на их стороне и перешёл на нашу?

— Да, знаю одного. Он служил до этого 7 лет в ВСУ, по контракту. Военный музыкант, ну это хобби, плюс снайпер, спецназовец. Его взяли в плен, сразу поставили к стенке — снайперов никогда в плен не берут, но почему-то передумали его расстреливать, не знаю почему. Само собой, был избит, причем так хорошо, само собой, сидел в клетке, потом участвовал в параде на День Независимости в Донецке. Это когда пленных вели, а потом за ними мыли улицу — по примеру парада пленных немцев во времена ВОВ. Потом он стал моим бойцом, потом стал моим командиром, потом он стал командиром роты, а сейчас он в ОБОНе — отдельный батальон особого назначения в ЛНР. Вот он откровенно ненавидит так называемую Украину, которой, на секундочку, семь лет отдал и за которую он воевал. Ну… Ему есть что сравнивать.

— Что ж… Расскажи о своём военном опыте.

— Был 14-й год, по-моему, июль месяц, бои на Металлисте, наши подбили украинский танк Т-72. Он подбитый стоит, но целый, просто обездвижен. Отправили нашу «шестьдесятчетвёрку» (танк Т-64) вражеский подбитый танк подцепить и к нам отбуксировать, у моей группы задача: отход прикрыть. Дорога — три километра, примерно через каждые 600 метров зелёнка (линии деревьев, которые высаживали в советское время для предотвращения эрозии почвы, практически весь Донбасс расчерчен такими линиями посадок. — О. М.).

И вот подходим к одной посадке, слышно, что-то стреляет, что-то летает, трассера, какие-то бабахи глухие, поля пшеницы горят. А нам к тому же запретили с дороги сходить, потому что обочина наглухо заминирована. Мы идём, всё ближе, ближе, зарево всё больше, стреляют всё больше, я уже начинаю слышать «стрелкотню» (стрелковое оружие. — О. М.) и двигатели — брони и вертолетный двигатель, Ми-24. Я посылаю снайпера: иди, говорю, посмотри, что там за зелёнкой. Он возвращается с такими глазами круглыми, рот открытый, я вижу, он в шоке, спрашиваю, ну что такое? Он: «Сходи сам посмотри». Я захожу в зелёнку и что я вижу: Сталинградская битва и Курская дуга, если всё это совместить. Стоят два здания по обочинам, оба горят, поливают друг друга «крупняком» (крупнокалиберное оружие. — О. М.), катаются танки, БТРы, БМП, кто в кого стреляет — ничего вообще не понятно, вокруг кружат два Ми-24 и поливают всё это из пушек.

Я посмотрел на свой автомат, и, знаешь, у меня было такое ощущение, что я попал на войну роботов и что я со своим автоматиком вообще лишний: какая-то война моторов — всё горит, всё взрывается. В общем, подцепили танк, наша «шестьдесятчетвёрка» отходит, и нам дают отход, танк мы прикрываем. Тем временем «укропы» опомнились и начали нас поливать всем, что стреляет, —  от «Утёса» и КПВТ до «Градов» и 120-х (мины калибра 120 мм). Я не знаю, что это было: ни одного человека у нас не было даже раненого. Вот лично мне прямо под ноги прилетело с «Василька», 4 штуки, буквально в трёх-четырёх метрах от меня («Василёк» — автоматический миномёт калибра 82 мм. — О. М.). Меня выкинуло, я спиной сломал дерево такое небольшое, очухался, сразу себя ощупывать начал: руки-ноги на месте.

Я не понял, их мне должно было просто оторвать. Потом дальше — прилетают «стодвадцатые», метрах в пяти от меня, я ломаю ещё одно дерево, по минному полю летаю, на минах не подрываюсь, хотя мин немерено — ПМНки и ОЗМки (ПМН и ОЗМ — разновидности противопехотных мин, ПМН — обычная нажимная, ОЗМ — выпрыгивающая. — О. М.). Бежим дальше, прилетают опять штуки три-четыре «стодвадцатых», я падаю в кусты, на меня падает — не помню позывной — из казаков краснодарских. Потом он мне: «Вставай, вставай, пошли!» Мы встаём, и я вижу: где мы лежали — трафарет. То есть всё в осколках, а где мы лежали — там чистое место осталось, как по трафарету нас осколками обозначило. Мы опять целые, я бегу и думаю: ох, ё, рука целая — хорошо, ноги есть, башка на месте! Я вообще не понимаю, что произошло. Вроде, не хлопушки срабатывали, деревья падали, дыры в асфальте, земля дыбом.

— А ты человек верующий вообще?

— Как сказать… Если ты о моём отношении к церкви, то церковь я отрицаю, любую — православную, католическую, какие бы то ни было ответвления.

— Ну что не религиозный, — это понятно, но верующий?

— Что-то есть, конечно. Но вот если бы не война, я бы сейчас был в сане епископа Пастафарианской церкви. Я вполне серьёзно: у меня есть сертификат и моя кандидатура рассматривалась, но началась война и пришлось уехать на Украину. Бывшую. Ну вот такое моё отношение к религии. Но что-то есть, конечно.

— Ну, а как ты объяснишь, что вот падают четыре 82 мм с «Василька», 120-е, а ты без ранений ушёл?

— До чего я отрицательно отношусь к обрядности и всем внешним церковным проявлениям, но вот тот человек, который упал на меня, он перед выходом молился. Казаки все стояли, а он молился. И все живы. Хотя… Грубо говоря, человек 50 должно было просто погибнуть. Без вариантов, понимаешь? Я сам артиллерист, и я отлично знаю, как это всё взрывается, убивает, радиус поражения; и то, что я видел, — я не могу это объяснить. Вот реально, хоть я человек неверующий, ну… не верю в религию. Я не могу это объяснить. То, что это… Как бы тебе это сказать… Отрицает все физические принципы материальные… Такого быть не может: когда под ногами взрывается мина в трёх метрах, от тебя должны остаться только одни ноги высотой 15 сантиметров — всё остальное должно быть в решето, даже не почувствуешь. Всё, труп, моментальный труп в виде фарша. А тогда…

Единственное, что… я всю жизнь носил очки такие круглые, как у кота Базилио, — вот единственное, что тогда разбилось. Я не могу этого объяснить. Ну или вот, простой пример: выезжаем из Луганска, я тогда в «Заре» был (батальон «Заря» под руководством Игоря Плотницкого. — О. М.) Выезжаем «Грады» прикрывать, «Грады» отстрелялись, три машины, каждая по пакету. Я людей поднимаю: уходим! А нам: «Лежать! РС не сошёл!» В общем, одна ракета с рельса не сошла, а с ней ехать, ну… понимаешь, бывает замедленный выстрел. Она может взорваться, может выстрелить, в общем, в город с ней ехать нельзя.

— Аборт надо делать? («Аборт» — операция по извлечению невыстрелившего заряда. — О. М.)

— Нежелательно. Лучше ждать.

— Когда сама выстрелит?

— Да. Короче, мы опять падаем, проходит семь минут, а у них тогда работала система «Зоопарк» — это такая штука, которая вычисляет по выстрелам, по звуку, радиоразведка, там много самых разных параметров, по которым вычисляет траекторию полёта, кто откуда стрелял, и эта система даёт указания уже артиллерии, куда стрелять, чтобы подавить огневые позиции противника, — максимум 7 минут, через 7 минут прилетает ответка и прилетает очень точно. Я смотрю на часы: 5 минут, 6 минут, шесть с половиной… БАБАХ. Удар. Выстрелил. «Град», когда стреляет одиночными, — это очень громко. И тут же на кладбище прилетает ответка — там кладбище было. Летят во все стороны кресты, оградки, в общем, кладбище разнесли в хлам. В общем, не сворачивая установки, даже не поднимая лапы, «Грады» дают по газам. Мы тоже поднимаемся, рассредоточились — всё, как учили, чтобы не всех сразу убило. А перед нами казаки бежали, человек 15, они все вместе были — это ошибка. Они выбегают на дорогу, и прямо по ним — 120-я мина. Удар, взрыв, всё в хлам, пыль, грохот, оглушило хорошо, я упал. Встаю, вижу: дыра в асфальте, никого нету, — по ходу ребята отвоевались… Все 15 человек вылезают с обочины — все до одного.

— То есть всех раскидало, но все остались живы?

— У одного из задницы торчало полмины. В общем, она взорвалась, всё как надо, но не на осколки разлетелась, а пополам, ну, может, вторая половина и на осколки. В общем, эти полмины 120-й в задницу ему вошло. Остальные целы. Повезло.

— Ты можешь сказать, что твой внутренний мир, твоё самоощущение отличается от самоощущения человека, который не участвовал в боевых действиях на войне?

— Конечно, отличается.

— В чём это отличие?

— Понимаешь, когда ты сидишь за компьютером, играешь в Call of Duty, — это одно. Война — она другая, она настоящая. Есть многие люди, которые после войны просто свихнулись. Посттравматический синдром. Афганский синдром, Вьетнамский синдром, Чеченский — их много. Это уже не те люди совершенно. Но меня все эти войны не изменили. Каким я был, таким и остался. На самом деле я очень добрый, я кошек люблю, серьёзно, обожаю просто.

— То есть у тебя не вызывает внутреннего противоречия убийство человека и доброта? Вот ты считаешь себя добрым человеком. Ну и сам я тебя знаю как интеллигентного человека. То есть у тебя не вызывает противоречия доброта и то, чем ты занимаешься последние четыре года?

— Я не толстовец. Убить человека? Я не смогу убить человека, наверное, даже по приказу. Как я смогу его убить? Он такой же, как и я, человек. А вот врага, когда я выполняю боевую задачу, я убить смогу. Это работа, это цель. На войне убийство противника — это, скорее, технический вопрос, чем моральный. Я отлично понимаю, что у него есть мама, папа, у него могут быть жена и дети, что это человек, который прожил какую-то там жизнь, там двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет, и что своей пулей или снарядом, который я посылаю в их сторону, я эту цепочку обрываю. Был человек — нет человека. Скажем так, я понимаю, что я убил вселенную, маленькую вселенную, жившую в большой. Микрокосм макрокосма, и я эту вселенную уничтожил. Я это очень хорошо понимаю, но это враг. А просто человека я не смогу убить. Я котят-то утопить не могу, не то что человека. Вот собаку застрелить смогу, если она кусачая.

— Расскажи из всего твоего военного опыта самое страшное, что для тебя было.

— А оно всё страшное. Любой бой — это страшно. Знаешь, я не верю людям, которые говорят, что они не боятся, я просто тупо не верю. Какой бы ты ни был профессионал. Если человек вообще ничего не боится, то он труп. В лучшем случае — только он. А если это ещё и командир, который вообще ничего не боится, то трупами станут и все его подчинённые. Я боюсь, когда по мне стреляют, мне очень страшно было на Сосновке, когда по мне стрелял вражеский снайпер. Очень страшно, когда прилетают мины. На той же самой Сосновке особенно страшно было, когда у них закончились советские мины и они начали использовать польские. С советскими всё привычно: ты слышишь выстрел, слышишь свист, у тебя есть время залечь, запрыгнуть в окоп и даже забежать в блиндаж, а когда пошли польские, их не слышно, тебе даётся шанс в доли секунды: свист и почти сразу взрыв. Вот тогда реально было страшно. И в блиндаже тоже страшно сидеть: даже если перекрытие 120 мм и выдержит, то баротравма обеспечена.

— Но тем не менее тебя же толкает что-то всё дальше и дальше оставаться на войне.

— А у меня семья здесь. У меня сын уже — три года недавно исполнилось.

— То есть это твоя новая родина? Можно так сказать?

— Да, скажем так: Донецк стал моей второй родиной — это раз. Второе, эта война — война за всю Россию так или иначе. Проиграем здесь, снаряды начнут рваться и на моей первой родине, в Гатчине. Для меня это очевидно.

Если я отсюда уйду, ты отсюда уйдёшь, ещё кто-то там уйдёт, то придётся воевать уже там, в России. И против внешнего врага и против внутреннего. Если сейчас оставить Донбасс, всё, можно сказать: прощай, Россия. Это понимание и позволяет преодолевать страх каждый раз, когда идёшь в бой.

Мне лично страшно: не писался, не какался, но страшно. Другое дело, когда этот страх перерастает в панику, — вот этого допускать ни в коем случае нельзя, это смерть.

— Ладно. Расскажи самую запомнившуюся историю.

— В общем, Киевский район, район шахты Засядько, прилетает «ураганина» (заряд от «Урагана», реактивной системы залпового огня. — О. М.) — это кассетная такая ракета, она летит и, не долетая до земли, раскидывает много зарядов. А эта не раскинула, ну не сработала — бракованная, наверное, была, она воткнулась в землю, ушла в асфальт на метр. Ну что делать? Вызываем МЧС. Они приехали через час, и что они увидели: аккуратно сложены кассеты, а самой «ураганины» нету — она алюминиевая и уже на приёмке (смеется).

— Она же могла и сдетонировать?

— Да (смеется). Война войной, а кушать хочется всегда. На этой войне немало народу и нажилось хорошо. Есть видео в интернете, обращение наших военных к «укропам»: стреляйте покучнее, а то заё. вает ходить и собирать ваш алюминий. Вот скупщики цветмета на этой войне точно разбогатели.

— На войне много места для юмора?

— Война — это страшно. Если всё серьёзно воспринимать, то можно свихнуться. Не в шутку, а по-настоящему. И таких случаев много. Люди, которые очень серьёзно всё это воспринимают, — у них проблемы. Они уезжают, им постоянно какие-то страшные сны снятся, мне тоже иногда страшные сны снятся, врать не буду, но пока что всё в пределах нормы. В свободное от службы время, на моей гражданской жизни, я женат, у меня есть семья, у меня есть ребёнок; то, что я военный, на этом не сказывается. Здесь я военный, моя работа стрелять, убивать, самому рисковать; дома я снимаю китель и я — любимый муж, заботливый отец. Лично у меня как-то не смешиваются эти две ипостаси. Хотя я знаю много людей, которые реально свихнулись вот просто.

— А как так получилось?

— У меня посттравматического синдрома нет. От слова совсем. В этом мне, конечно, помог юмор. Пусть и чёрный, наверное. Бывает, по ночам кошмары снятся, могу кричать иногда во сне, но это не так уж и часто. Я форму сниму, в гражданку переоденусь, и ты меня не узнаешь даже, решишь, что шахтер какой-нибудь, наверное. Даже выражение лица меняется.

— Это очень ценное качество для военного, наверное. Потому что посттравматический синдром…

— Страшная вещь.

— …отдельная история.

— Ну вот пример с их стороны. У них количество самоубийств, даже по официальным данным, просто зашкаливает среди участников АТО, а теперь ООС — как бывших, так и ныне действующих.

— Может быть, тут ещё сказывается ощущение своей правоты? Ведь если ты идёшь на такое страшное дело, как война, чувствуя за собой правоту, то это одно, а если ты понимаешь, что ты делаешь нечто нечестное и несправедливое, то это другое.

— Видимо, так. Я воюю за правое дело, я это просто знаю. В 2014 году на их стороне даже срочники лбом стучались в стенки военкоматов: возьмите нас убивать русню, кадыровцев, оккупантов и так далее. А сейчас они там призывников по улицам вылавливают. Могут даже в магазин или в кабак прийти, поймают подходящего по возрасту — и всё, пошли; дадут в руки автомат, всё, ты уже в АТО, вернее, в ООС теперь.

— Хорошо. Что на твой взгляд на войне самое важное? Мотивация? Подготовка? Техническое обеспечение?

— Всё. Ты можешь быть, как Терминатор, как Рэмбо весь обвешанный оружием, за тобой танки современные, над тобой авиация, но у тебя нет мотивации воевать — и ты не пойдёшь в бой. За деньги если только, но опять же: наёмник пойдет убивать, но наёмник не пойдет умирать. А вот в 14-м году мой командир Мангуст, Саша (легендарный командир Новороссии Александр Стефановский, погиб в августе 14-го в бою возле села Вергунка. — О. М.), он в «укропской» драной форме ходил на голое тело, у него на ремне висел подсумок ещё советский, мышами обгрызеный, автомат ржавый с ремнём, который тоже мыши съели, — он не был одет, как Рэмбо. Да и все мы примерно так же выглядели, — как шайка махновская. Если у бойца был магазин, полностью набитый патронами, — это уже хорошо считалось. Но при этом мы выполняли боевые задачи. Саша Мангуст — легенда, очень крутой командир был, смелый. И «укропы» его боялись, потому что знали, что воевать будем насмерть. Луганск в 14-м году готовился к сдаче. Он реально готовился к сдаче, и его удержала не народная милиция, не батальон «Заря», там ребята воевали — ничего не скажу, но удержали Луганск вот такие банды типа банды Мангуста. По 10, 15, 20 человек. Вот однажды с такими ребятами отход прикрывать мне довелось — ребята там были… в шлёпанцах, в шортах, автоматы держат неумело. Ну всё, нам приказ на отход, даю команду: «Всё, ребят, отходим». — «Мы не пойдём!» — «Почему?» — «А мы здесь живём».

Я тогда, вот я, мужик, уже повидавший многое, тогда заплакал. То есть эти ребята знали, что сейчас танки пойдут, «бэхи» (БМП. — О. М.), всё, что может убивать, сейчас здесь будет, а они готовы были остаться. Ну и для сравнения. Довелось мне и на Изварино побывать. Очередь 10 км в четыре ряда на выезд на Россию. Джип стоит навороченный, человек пять таких, знаешь, фактурных персонажей: перстни, цепочки, наколки, ну такие спортсмены-бандюганы. А тогда российские погранцы пропускали как: бабушек, дедушек и женщин с детьми. И на машине вот у этих бандюганов написано «Дети». А я сижу с напарником, тоже из России, видим: идёт парень, лет 25, в женском халате. Ну, думаем, ладно, всякое бывает. Идёт второй, в женском платье. Два подряд — это уже не статистика. Я его торможу: «Что, браток, всё совсем плохо? Всё, что смог найти из одежды?» — «Нет, ваши сказали, что так Россия быстрее пропустит».

Ну мы поржали. Потом пошли к этим бандюганам, к этим отрицалам натуральным.

— Ребята, — говорю, — хотите быстрее проехать?
— Конечно! — гривами трясут. Ну я к командиру, посмотреть, что у нас там с гуманитаркой. Находим женские бюстгальтеры, к бандитам этим:

— Хотите быстрее проехать — одевайте! По пояс раздевайтесь и одевайте.

Одели. Мы их провели, российские погранцы, как увидели, легли все со смеху. «Уроды, — говорят, — валите нахрен отсюда!» Пропустили без очереди. Пацаны по 16−17 лет, они с автоматами свою родину защищали, а вот эти вот мордовороты, спортсмены, бандиты, в женских лифчиках в Россию бежали.

— Война так или иначе — это убийство. Существуют в военной среде слова, которые используют: отработать, например, по объекту, отработать по «бэхе», по позициям.

— Это всё психология. Чтобы ты себя не чувствовал убийцей.

— Это нормально, как ты считаешь? Или это лицемерие?

— Это не лицемерие, это психологический фактор, который направлен на эффективность выполнения боевой задачи. Понимаешь, если отдаётся приказ: убейте вот тех людей, то это одно, а если даётся приказ: отработайте, ребята, по той зелёнке, то это совсем другое. Дело одно и то же, но отношение разное. И это не лицемерие — это военный термин. Ты делаешь свою работу, выполняешь свою задачу — убиваешь врага. Не убьёшь его ты, убьёт тебя он, и, что, наверное, ещё хуже, он убьёт твоих товарищей по оружию, убьёт твоих родных и близких. И вот здесь, на Донбассе, после всех этих зверств, что чинили нацбаты, это не метафора, не фигура речи, а совершенно конкретная реальность. Жен, сестёр, дочерей тех ополченцев, которые воевали в Славянске, после того как наши его оставили, насиловали и убивали, вспарывали животы беременным — это всё уже установленные факты. Ты убил одного врага — ты спас много жизней. Так что да, можно употреблять военные термины, которые заменят такие слова, как «убить», «убийство», и это оправдано. Это помогает эффективнее уничтожать тех мразей, которые убивают женщин и детей. Даже не из ненависти к ним, а просто, чтобы их остановить, остановить то, что они творят. Лицемерие — это называть преступлением ликвидацию здоровых вооруженных мужиков, которые убивают беззащитных стариков, женщин и детей. Я бы назвал это высшим, нелицемерным гуманизмом — уничтожение тех, кто способен на то, на что способны украинские нацисты.

— Как, по-твоему, эта война закончится и где выход из этой войны?

— Я это вижу как… Во-первых, я очень сильно надеюсь, что те территории, которые мы изначально называли Новороссией, всё-таки будут освобождены: Харьков, Одесса, Днепропетровск, Николаев… И я очень хочу, чтобы западенщина отошла к Польше. То, что они хотят сделать с нами, они испытают на себе. Поляки Волынь не забыли. Польша — это чисто русофобское государство, но поляки русских не так ненавидят, как бандеровцев. И есть за что. Тем более Львов до 39-го года был польским. Я не хочу, чтобы повторились ошибки 50-х годов, когда бандеровцев простили. Как в 50-х было? Если у тебя руки не по локоть в крови, а всего лишь по ладони, — прощали. Сажали кого? Уже вообще отъявленных.

— Как ты видишь свою жизнь после войны?

— Я собираюсь остаться в Донецке, я по любому буду домой приезжать, всё-таки моя родина там. Донецк — это моя вторая родина. Я много думал: остаться здесь после войны или всё-таки уехать туда… Но знаешь, там лето уж очень короткое, донецкий климат по сравнению с питерским подкупает (смеется). В июле месяце ныряешь в Неву и выпрыгиваешь, потому что вода ледяная.

— Как, по-твоему, будут ещё конфликты на постсоветском пространстве? Белоруссия, Казахстан, Прибалтика?

— В Белоруссии не будет. Казахстан? Ну что там может случиться? Туда придут ваххабиты, всех перережут, а мы потом всё накроем ракетами и вернём Северный Казахстан — вот и всё.

— Ты бы поехал инструктором на какой-нибудь конфликт на постсоветском пространстве, случись он?

— Мне пока здесь хватает. А когда здесь война закончится, я собираюсь жить мирной жизнью. Для чего я вообще воюю? Чтобы жить мирной жизнью.

Олег Миронов

*Террористическая организация, запрещена на территории РФ

†Экстремистская организация, запрещена на территории РФ