Главный итог кризиса 2008 года: у капитализма все хорошо — эксперт

Десятилетие глобального кризиса 2008 года наступило в ожидании нового «идеального шторма», который ряд экономистов прогнозируют еще до конца нынешнего десятилетия. Например, Нуриэль Рубини, один из предсказателей кризиса 2008 года, не так давно заявил, что к 2020 году рынки США поразит финансовый кризис, еще более серьезный, чем рецессия 2008 года, и, в отличие от событий десятилетней давности, средств политики для его решения уже не хватит. Это, по мнению Рубини, связано прежде всего с тем, что пространство для фискальных стимулов уже ограничено огромным государственным долгом. Новый кризис ожидают и в Национальной ассоциации экономики бизнеса США: согласно майскому опросу, половина ее участников прогнозируют рецессию начиная с конца 2019 года или в начале 2020 года, а две трети считают, что спад начнется к концу 2020 года. Даже один из главных макроэкономических оптимистов — Всемирный банк — напоминает в своем последнем докладе из серии «Глобальные экономические перспективы», что рецессии в глобальной экономике происходят раз в десять лет, и за горизонтом 2019 года ситуация выглядит тревожно.

Стоит отметить, что без алармистских прогнозов, пожалуй, не обходился ни один год после кризиса десятилетней давности — в этом плане его первый юбилей не слишком примечателен. Другое дело, что ключевые диспозиции на пороге кризиса 2008 года не просто не ушли в прошлое, но и стали магистральными долгосрочными трендами — резкий рост неравенства, вытеснение рабочих новыми технологиями, превращение все большего количества трудящихся в так называемый прекариат — людей без постоянной занятости, вездесущие рыночные «пузыри» и т. д. Так что если десять лет назад экономисты, социологи и историки предрекали скорый конец капитализма, то теперь, скорее, приходится признать, что капитализм штурмует некую очередную высшую — но едва ли последнюю — стадию, а любые альтернативы ему быстро демонстрируют свою тщетность. Определяющие тенденции сегодняшней мировой экономики — монополизация (в том числе цифровая), финансиализация и рост неравенствав, говорит в интервью EADaily о главных «уроках 2008-го» старший научный сотрудник Всероссийской академии внешней торговли, кандидат политических наук Александр Зотин.

Насколько справедливо, на ваш взгляд, известное утверждение, что причины кризиса 2008 года не только не ликвидированы спустя десять лет, но лишь усугубились? В связи с этим можно ли считать 2008 год лишь первой волной более глубокого кризиса, за которой уже последовала вторая (2014−2016 годы), а теперь на подходе и третья?

Вероятно, это действительно так. Точно так же, как прошлый кризис был результатом сверхнизких ставок ФРС в ответ на позапрошлый кризис («пузырь доткомов», dotcom bubble), будущий кризис станет, скорее всего, результатом сверхнизких ставок ФРС и политики количественного смягчения (скупки с рынка ценных бумаг на баланс ФРС) в ответ на кризис 2008 года. Очередной цикл сверхнизких ставок стартовал в 2008 году, ставка ФРС была околонулевой (0−0,25%) с 2009 года по конец 2016-го.

Сейчас ситуация в чем-то похожа на ту, что сложилась в 2005—2006 годах. Только на этот раз долговым финансированием увлеклись не домохозяйства, а корпорации. Зачем им дополнительные деньги в долг? Вовсе не для инвестиций в бизнес. А чтобы чудесным образом превратить заемные средства в честно заработанные деньги акционеров. Корпорации использовали дешевое кредитование (за счет ультрамягкой политики ФРС) для выплат повышенных дивидендов акционерам и байбэков. Байбэк — это выкуп акций с рынка, фактически возвращение денег акционерам. Байбэки способствовали росту цен на акции, добавляя масла в огонь, как и повышенные дивиденды, частично направляемые на скупку тех же акций.

Сегодняшний экономический бум — это как раз пирамида байбэков. Он обусловлен не прорывами в технологии (хотя таковые тоже имеются, но экономического эффекта от них пока немного), а скорее очередной финансовой инженерией.

В какой степени кризис 2008 года отражал процесс заката гегемонии США? В связи с этим применимы ли к нему понятия «сигнального» или «терминального» кризиса из книги «Долгий двадцатый век» Джованни Арриги? Допустимо ли сопоставление ситуации в мировой экономике после кризиса 2008 года с глобальным кризисом капитализма в XVII веке, который продлился несколько десятилетий?

Пока я не вижу признаков заката гегемонии США. Как мне кажется, значимых конкурентов у США до сих пор не появилось. Инвестиционная модель развития Китая исчерпала себе еще лет десять назад. В скором будущем, и это хорошо понятно многим экономистам, специализирующимся на Китае (например, Майкл Петтис, Энн Стивенсон-Янг), Пекин столкнется с очень серьезными проблемами. Рост стал слишком несбалансированным, центрированным на простых метриках типа ВВП.

Десять лет назад одной из самых популярных тем интеллектуальных дискуссий был тупик идеологии неолиберализма и ее близкий конец. Состоялся ли он? Есть ли признаки того, что на смену неолиберализму идет новая глобальная идеология (все чаще, например, говорят о неомеркантилизме)?

Когда мы рассуждаем о каком-то тупике идеологии, важно понять, для кого и как этот тупик наступает. В академическом мейнстриме мы видим некий сдвиг влево (прежде всего благодаря французу Тома Пикетти с его книгой «Капитал в XXI веке»), но все равно о какой-то смене парадигмы говорить рано. В каком-то смысле и неолиберализм, и неокейнсианство, и монетаризм превращаются в некую кашу, из которой элиты выбирают то, что им нужно в каждый конкретный момент.

Рост популизма и протекционистская политика Дональда Трампа — это действительно что-то новое. Но упомянутый вами неомеркантилизм может быть отчасти связан с тем, что глобализационная повестка теряет привлекательность и для самих западных элит. Происходит слом предпочтений глобального капитала. Производство становится все более капиталоинтенсивным и все менее трудоинтенсивным, аутосорсинг в страны с дешевой рабочей силой становится все менее выгодным, а фактор близости к рынкам сбыта все более значимым. Популистская риторика Трампа о переводе производства из Мексики и Китая обратно в США иногда начинает совпадать с интересом крупных корпораций, о чем я недавно писал в ряде статей в «Коммерсанте».

В чем основные причины провала левых альтернатив неолиберализму после 2008 года? Можно ли рассчитывать на то, что настоящий ренессанс левых движений еще впереди, по мере глобального нарастания недовольства элитами?

Один из ответов на этот вопрос, который я слышал и который показался мне забавным, таков: причина — в Обаме. Афроамериканский президент не мог-де пойти на какие-то реформы, так как он и так считался из-за своего происхождения слишком большой уступкой плебсу. Если же отвечать чуть более серьезно, то причина в слабости левых — в их идеологической нищете, в поражении, так и не преодоленном после крушения СССР. Левые слабы по всем фронтам, и за ними нет никакой значимой поддержки. В начале ХХ века шахтеры могли выйти на забастовки и парализовать энергоснабжение страны. Сейчас забастовка «офисного планктона» вызовет только смех. У низших слоев мало рычагов для изменения статус-кво.

Демография, кстати, тоже не на стороне низших классов: то, что произошло во время «арабской весны» 2011 года, во многом диктовалось огромным количеством безработной молодежи. И все равно пшик в итоге. На Западе же с его демографией единственный инструмент, который остался у низших классов — электоральный. Однако и здесь выигрывают пока популисты, причем часто правые, с корнями в неонацизме.

Американский социолог Рэндалл Коллинз в своей знаменитой статье 2009 года о новой волне технологического замещения труда писал, что из новых тупиков технологического замещения больше нет выходов, которые раньше спасали капитализм. Изменилась ли ситуация за прошедшие десять лет? Насколько необратимым, на ваш взгляд, является процесс «смерти труда»?

Смерть труда — дело ближайших десятилетий. Однако это не значит, что люди не найдут себе какой-то бессмысленной деятельности. Кейнс почти век назад в статье «Экономические возможности для наших внуков» писал о пятнадцатичасовой рабочей неделе. Прогноз не осуществился. Но он вполне мог бы осуществиться, если бы политической целью стала данная метрика (увеличение досуга), а не только рост ВВП, к примеру. И сейчас такой цели нет, поэтому труд все в большей степени становится либо ритуальным просиживанием штанов, либо пресловутой игрой с нулевой суммой, где все более продвинутые юристы и рекламщики аннулируют труд не менее продвинутых юристов и рекламщиков.

В целом после удовлетворения всех объективных потребностей людей их экономическая активность не прекратится. Несложно предположить, что она будет состоять в конкуренции за три вида благ, которые, в силу их природы, сложно сделать массовыми, или которые намеренно делают немассовыми, как большинство люксовых компаний-производителей одежды, сжигающих нераспроданный товар. Если упрощенно, то это статусные (дизайнерская одежда, швейцарские часы), позиционные (дом, квартира в определенном районе) и уникальные блага (произведения искусства, физическая красота и т. п.).

Недавно Всемирный экономический форум опубликовал исследование, где было сказано, что автоматизация и роботизация, конечно, уничтожат порядка 70 миллионов рабочих мест уже в ближайшие несколько лет, но им на смену благодаря все тем же «новым технологиям» появятся еще что-то около 130 миллионов. Откуда взялся столь опрометчивый оптимизм авторов доклада?

Многие не вполне осознают, что искусственный интеллект способен заместить навыки, которые до недавних пор считались исключительно человеческими (визуальное и слуховое распознавание, тонкая моторика). До последнего времени вытеснение человеческого труда происходило именно в эту сферу, требующую «простых» навыков с точки зрения человека, но сложных для традиционного искусственного интеллекта ХХ века. Условно — от рабочего за конвейером к сиделке. Однако сейчас роботизация на основе машинного обучения справляется с неразрешимыми ранее задачами (основа которых — все то же визуальное и слуховое распознавание, сложная моторика), поэтому человек, вероятно, будет выдавливаться и из этого «последнего прибежища». Особенность новой технологической революции состоит в том, что сфер деятельности, где человек мог бы быть более продуктивным, чем машина, видимо, будет все меньше и меньше. Но если специально придумывать ненужные рабочие места, то почему бы и не быть оптимистом?

Как кризис 2008 года изменил представление о классовой структуре общества? Каковы, на ваш взгляд, пределы роста так называемого прекариата? Действительно ли эта группа является «новым опасным классом», или же рассчитывать на ее организованное социальное действие пока не приходится?

На Западе пределы роста прекариата ограничены пока еще достаточно хорошо функционирующими сетями социального обеспечения. Для их реогранизации нужно политическое одобрение, которое в текущей избирательной системе получить сложно. Поэтому перспективы западного прекариата не радужные, но и не сильно плачевные — продолжение жизни на пособия. Возможно, схемы всеобщего базового дохода в будущем. Положение прекариата в бедных странах вызывает куда большие опасения.

Прекариат на Западе вряд ли будет каким-то опасным классом. Причина в демографии, в его минимальной сытости и в тотальной культурной гегемонии (в понимании Антонио Грамши) высших классов. В бедных странах возможны спорадические всплески насилия а-ля «арабская весна», однако что-то кардинально изменить они вряд ли смогут.

Какое основное определение можно дать глобальной экономической системе спустя десять лет после кризиса 2008 года? Вошел ли капитализм в некую новую стадию (гипер-, пост- и тому подобное)? Есть ли вообще будущее у капитализма?

Мы видим сейчас тенденции к монополизации (в том числе цифровой — Facebook, Google), финансиализации и росту неравенства. В каком-то смысле это путь к суперкапитализму, или гиперкапитализму, если угодно. Так что у капитализма все хорошо.

Правда, это несколько не тот капитализм, о котором писал, например, Йозеф Шумпетер. Выживают не самые эффективные; точнее, само понятие эффективности становится синонимичным доступу к различного типа рентам (в широком смысле) и слиянию с государством. О таком антишумпетерианском типе капитализма-победителя хорошо рассуждает мексиканский экономист Сантьяго Леви на примере Мексики, но, думаю, это как раз то, к чему идут системы и в других странах. С разной скоростью и с разными траекториями, но у многих цель где-то там. В США разворачиваются похожие процессы. Одна из последних книг с мощной критикой нынешней системы — The Captured Economy: How the Powerful Enrich Themselves, Slow Down Growth, and Increase Inequality ["Экономика в плену: как власть имущие обогащаются, замедляют рост и увеличивают неравенство"] была, кстати, написана экономистами-либертарианцами Бринком Линдси и Стивеном Майклом Телесом. Им тоже не нравится капитализм, если считать его синонимом для нынешней системы.

А кто из экономистов, социологов, историков, на ваш взгляд, наиболее точно описал природу и последствия кризиса 2008 года? Появились ли с тех пор новые теоретически инструменты описания быстрых социальных изменений?

Неплохое описание есть у профессора Джима Мильштейна, банкира и чиновника, занимавшегося реструктуризацией активов крупнейшего американского страховщика AIG, спасенного государством из-за опасений коллапса финансовой системы после краха Lehman Brothers.

Считается, что Россия преодолела кризис 2008 года сравнительно легко. Можно ли утверждать, что это лишь поверхностное представление, а в действительности отложенные последствия этого кризиса будут ощущаться еще очень долго — прежде всего в том, что сразу после 2008 года началось резкое наращивание долговой нагрузки на население?

В принципе, я согласен с первым утверждением. Макроэкономическая политика в России была и остается вполне адекватной. Примеры того, что могло бы и еще может произойти перед глазами — та же Турция, ранее (а может быть, и далее?) Бразилия.

Можно ли назвать кризис 2008 года вызовом для миросистемной траектории России? В какой степени он сблизил Россию с такими странами, как те же Турция или Бразилия, отдалив от траектории восходящего Китая?

Мне кажется, никакого сближения или отдаления не произошло. Для него нужны какие-то объективные предпосылки, а их нет. Китай, Россия, Бразилия, Турция — слишком разные и страны, и экономики. Разные масштабы, разные структуры, разные модели развития, да почти все разное. Объединения типа BRICS — артефакт исследования экономиста Goldman Sachs Джима О’Нила, который придумал эту группу как корзину для перспективных инвестиций в начале 2000-х годов, не более того. Позже и бюрократы подтянулись, придумали некую организацию. Цели же у нее аморфные и малоосмысленные.

Николай Проценко