«Россия — моя история»: пропагандистский шабаш вместо культурной политики

Новый громкий конфликт на Северном Кавказе — на сей раз вокруг строительства на территории парка Ленинского комсомола в Махачкале интерактивного музея «Россия — моя история» — выходит далеко за пределы привычного для любого крупного города противостояния между властями и экологическими активистами. Попытка руководства Дагестана любой ценой продавить реализацию этого проекта скрывает в себе весь комплекс проблем высокодотационных регионов Северного Кавказа и в очередной раз демонстрирует бесперспективность существующих принципов отношений между ними и федеральным центром.

При действующих правилах игры в любой значимой инициативе властей в культурной сфере на первый план неизбежно выходит лоббирование внешнего финансирования, а научная значимость этих инициатив заменяется пропагандистской кампанейщиной. Поэтому никакого положительного эффекта от громких начальственных начинаний в культурной политике на Кавказе ожидать не приходится, считает ведущий научный сотрудник Сектора Кавказа ИМЭМО РАН, старший научный сотрудник Центра проблем Кавказа и региональной безопасности МГИМО Вадим Муханов.

В качестве главной мотивации для строительства музея в махачкалинском парке Ленинского комсомола властями приводится такое соображение: в «классические» музеи сложно привлечь аудиторию, особенно молодежную, а интерактивный музей будет интересен для широкого круга посетителей, в том числе для туристов. Насколько состоятельна эта аргументация с точки зрения профессионального историка? Были ли вы в музее на ВДНХ, который предполагается взять за образец для аналогичных музеев в регионах?

В этом музее я не был, но для историка он явно не является приоритетом номер один, куда надо непременно ходить, тем более на фоне огромного количества музеев и выставок, имеющихся в Москве. В таких музеях или исторических парках пиаровские вещи значительно преобладают над научным подходом, хотя появление подобных наглядных музейно-выставочных комплексов в Москве или Подмосковье вполне оправдано, поскольку в центре страны они действительно могут привлечь внимание туристов. Но совсем другой вопрос — копирование таких музеев в региональных центрах: это если не провальная, то безрезультатная затея. В регионах и так есть что показывать, особенно в республиках Северного Кавказа. В том же Дагестане интересные музеи есть во многих населенных пунктах, в том числе в селах, причем некоторые из них существуют лишь благодаря усилиям местного населения.

В конфликте вокруг строительства музея в Махачкале явственно прочитывается другой, гораздо более масштабный сюжет — регулярное стремление властей навязать обществу некую единую концепцию российской истории, которое особенно остро воспринимается на Кавказе с его спецификой отношений с российским государством. Не кажется ли вам, что накал страстей вокруг музея связан в том числе с этим? Ведь Дагестан уже поставили перед фактом, что Дербенту не 5000 лет, а всего 2000, затем было открытие комплекса Ахульго памяти жертв Кавказской войны с портретом Путина, и музей интерактивной истории в любимом парке махачкалинцев — это просто еще одно звено в цепи.

Прежде всего, у таких проектов есть совершенно практическая сторона дела. Речь идет о строительстве с нуля, а строительство в России с давних времен — это любимое занятие чиновников, причем важен сам процесс, а не результат. Так что интерес к этому проекту дагестанских чиновников — как республиканских, так и более мелкого уровня — вполне понятен. Хотя, согласитесь, это не эксклюзив Дагестана, а масштабная сюжетная линия, которая прослеживается по всей стране, от Калининграда до Владивостока. Местная специфика здесь в том, что деньги привлекаются из-за пределов республики, а дальше их надо просто творчески освоить.

С другой стороны, действительно существует интерес федерального центра во внедрении на всей территории страны определенного отношения к истории. В эту же линия укладывается кампания по внедрению единого учебника истории.

Но здесь все же просматривается одна принципиальная разница. Советский подход к истории базировался на «всепобеждающем учении» марксизма-ленинизма, теперь же такого учения нет, поэтому не вполне понятно, на какой теоретической и методологической базе должен строиться единый подход к истории. Есть ли что по этому поводу сказать нынешнему государству?

Действительно, вопрос «начинки» очень важен: будет ли внедрение единого подхода к истории иметь нормальное экспертное сопровождение? До сегодняшнего дня мы его не наблюдали — вместо научной «начинки» присутствует исключительно политическая. Можно даже не ходить за такими далекими примерами, как Дагестан. Наступил год столетия Русской революции, проходит одно мероприятие за другим, собираются некие организационные комитеты и так далее. Казалось бы, в центре всего этого должно находиться историческое знание, но мы видим, что на всех этих мероприятиях, куда приходят люди из Госдумы и администрации президента, почти отсутствуют профессиональные историки — максимум директора академических институтов. Поэтому обсуждается, как мы будем отмечать столетие революции, какие выставки надо провести, что надо напечатать и прочее, и тон в этом задают свадебные генералы и небезызвестные женщины с яркими фамилиями. Понятно, что они не могут внести в дискуссию о революции какое-то новое знание, хотя в большинстве стран, где отмечаются подобные юбилеи, они всегда становятся поводом для установления связей между учеными и общественным мнением. Как правило, приглашают авторитетных ученых, которые готовы представить вкратце и доступным языком результаты своих исследований. Можно вспомнить, к примеру, двухсотлетие Великой Французской революции в 1989 году или недавнее двухсотлетие войны 1812 года, когда в мероприятия в России очень активно включилась французская сторона. В связи со столетием Русской революции этого просто нет, и это показатель того, что власти не хотят работать с сообществом профессиональных историков. Отсюда и проблемы с интерпретацией истории, которые наиболее выпукло заметны в периферийных регионах типа Дагестана.

Та интерпретация истории последних двух-трех столетий, которая сейчас навязывается Кавказу, очень напоминает известную формулировку «История пишется победителями». Собственно, это и есть главный мотив мемориала в Ахульго, который совсем недавно тоже вызвал очень негативную реакцию в Дагестане.

Процесс вхождения Кавказа в состав Российской империи действительно был непростым и зачастую кровавым. Но для этого и нужны профессиональные историки, которые могут показать, что это была не только война — это был трудный разносторонний процесс интеграции, а затем и длительная колонизация территории. Некоторые авторы пишут исключительно о том, что между Россией и Северным Кавказом были только война и кровь, игнорируя огромный пласт информации, что именно в этот период, в 19 веке, там возникли города, которые ныне являются столицами и крупными административными центрами, строились дороги, открывались школы и лечебницы. Забывается и то, что именно тогда происходило взаимное узнавание России и Кавказа, а тема Кавказа навсегда вошла в творчество русских литераторов и художников. Так что находить позитивные сюжетные линии можно и нужно, и они хорошо понятны для профессионалов. Но как раз без участия профессиональных историков очень легко свалиться в пропагандистский шабаш, который вызывает недоумение. Когда открывался мемориал в Ахульго, у профессионального сообщества тут же возникли вопросы по поводу его содержательного наполнения, например, использования в нем вольной копии картины Франца Рубо. В ответ на вопрос, зачем это сделано, художник ответил, что он добавил в картину дагестанского колорита — честно говоря, меня это повергло в шок. Вызывает удивление и наличие в этом мемориале, посвященном событиям 1839 года, портретов современных государственных деятелей. Да и само его название — Памятник примирения и согласия — никак не отвечает историческим реалиям: осада Ахульго стала завершающим событием только первого этапа Кавказской войны. На Северо-Восточном Кавказе война закончилась лишь после пленения имама Шамиля в ауле Гуниб в 1859 году. Куда в таком случае девать последующие почти два десятилетия, которые также принесли и боль, и кровь…

Почему, на ваш взгляд, стало возможным появление этого симулякра?

Все, опять же, упирается в профессиональное экспертное сопровождение. Когда был задан вопрос, кто консультировал власти Дагестана в ходе сооружения мемориала в Ахульго, оказалось, что одним из главных консультантов выступил известный «специалист» по истории Кавказа, сотрудник Дагестанского научного центра РАН Юсуп Дадаев. Его работы напоминают записки начинающего краеведа, который собирает некий полевой материал и затем печатает его, не подвергнув какой-либо обработке. В прошлом году на его очередную книгу, содержавшую множество плагиата и компиляций, вышла разгромная рецензия серьезного историка Патимат Тахнаевой, которая показала, что произведения Дадаева не относятся к академической науке, а просто являются «легендами махачкалинского двора». Крайне показательно, что за подобную критику, ранее звучавшую на мероприятиях в том же ДНЦ РАН, Тахнаеву фактически выдавили из республики, и последние два года она работает в Институте востоковедения РАН в Москве. Хотя справедливость и обоснованность ее критики признали многие серьезные кавказоведы, знакомые с творчеством Дадаева, и это еще сильнее заостряет вопрос: почему именно такого человека пригласили консультировать создание мемориала в Ахульго? Неужели в Дагестане, на Северном Кавказе, в России в целом нет других специалистов? Почему в преддверии открытия этого мемориала не была проведена серьезная научная конференция, не состоялась дискуссия в ученом сообществе? Это ведь совершенно стандартные процедуры, которые, как правило, сопровождают такие события.

Возможно, потому, что глава Дагестана Рамазан Абдулатипов сам считает себя выдающимся ученым, имеющим достаточно компетенций для того, чтобы выбирать консультантов, не глядя на их академическую репутацию. Та же самая история была в преддверии празднования юбилея Дербента.

В случае с юбилеем Дербента мы возвращаемся к тому, с чего начали: это событие изначально было сопряжено с выделением финансирования из федерального бюджета. Конечно, дагестанские власти были настроены в первую очередь на то, чтобы пропиарить мероприятие и получить под него средства. В результате же осталось очень много вопросов — прежде всего по реставрации крепости Нарын-кала, которая является памятником ЮНЕСКО, и отношение к ней должно было быть архиосторожным. Для работы в крепости можно было привлечь реставраторов высокого уровня, но вместо этого решили обойтись своими силами, и там появились современная кладка, какие-то пристройки, чуть ли не красилась трава перед крепостью — в общем, пыль в глаза и ничего серьезного. При этом республиканским чиновникам вполне удалась спекуляция на интересе федерального центра по продвижению своих идеологических установок, но когда это делается настолько топорно, никакого положительного эффекта ожидать просто не приходится.

Самое примечательное здесь то, что весь этот новодел создается под лозунгами «возрождения традиций», хотя на практике получается их изобретение на ровном месте. Какой подход к традициям не вызывал бы, на ваш взгляд, отторжения у активной части кавказского общества?

Зачем изобретать то, что уже есть? Неужели в Дагестане нет действующих музеев, или они не устраивают руководителя республики? Конечно, они есть, их и надо развивать и поддерживать, это и будет тем самым сохранением традиций, о котором так печется руководство республики. Но в реальности всем известно, что дагестанские музеи и многие памятники архитектуры находятся в плохом состоянии — достаточно привести пример махачкалинской филармонии, памятника, который разваливается на глазах. Но на вопрос, почему так происходит, ответ всегда дается один и тот же: нет бюджетных средств. При этом на строительство нового музея в центре Махачкалы деньги находятся — и немалые, несколько сотен миллионов рублей, часть из которых — из дотационного республиканского бюджета.

Получается парадоксальная ситуация, особенно если учесть, что приведение в порядок действующих музеев обойдется в значительно меньшую сумму. Более того, в этих музеях имеются серьезные фонды, а это и есть базис для любого музея. Но если условия хранения этих фондов неудовлетворительные, то они будут лишь сокращаться, что в Дагестане и происходит. В дагестанских музеях достаточно экспонатов в плохом состоянии, если не сказать в аварийном — например, картины, посвященные как раз событиям 19 столетия и Кавказской войны. Кроме того, есть документы 18 века, которые после потопа в республиканском архиве фактически рассыпаются. Об этом и должна быть реальная забота властей, в первую очередь они должны заняться сохранением уже имеющихся музейных собраний и поддержанием самих музеев.

Еще один вопрос — это музейный персонал, у которого средняя зарплата в республике находится в пределах 10 тысяч рублей. По моей информации, в начале этого года из Дагестанского объединенного государственного музея было уволено более 20 сотрудников, а до этого пост его руководителя покинул Тамерлан Гаджиев — кстати, в связи с вопросами материально-технического оснащения музея. Хотя профессионалов в музейной сфере не хватает по всей стране, в том числе для того, чтобы просто разбирать запасники и оценивать экспонаты. Ничего удивительного, что при таких условиях даже из крупнейших музеев страны исчезают важные единицы хранения. На фоне этих событий решение выделить сотни миллионов на строительство нового музея выглядит вдвойне удивительно. Положение дел в дагестанской музейной сфере, архивном деле, музейном и просто историческом образовании не настолько блестяще, чтобы позволить себе печь как пирожки новые музеи и мемориалы. Но власть эта ситуация совершенно не волнует, она идет по самому простому пути: есть место, давайте построим там музей, хорошо его отрекламируем, и туда будут ходить. Но этот новодел никак не закроет ту огромную брешь в культурной и образовательной сфере, которая существует в настоящее время.

Конфликт вокруг этого музея — далеко не первый, который власти Дагестана своими руками инициировали за последние несколько лет. Тем не менее, пока это им сходило с рук — центр, похоже, устраивает то, что в Дагестане снизилось количество терактов, а руководство республики регулярно демонстрирует лояльность курсу партии и правительства. Где, на ваш взгляд, предел этого терпения?

У Рамазана Абдулатипова сейчас осталась последняя возможность зацепиться за власть. Успехами в социально-экономической сфере похвастаться он не может, его рейтинг и уровень доверия к нему населения серьезно упали. Поэтому он пытается спекулировать на очень благодатной теме исторического прошлого, которое на Кавказе воспринимается совершенно по-другому, чем в иных регионах России. Тема истории вызывает на Кавказе необычайно острые дискуссии: для Дагестана имам Шамиль по-прежнему является сакральной фигурой, и вряд ли что-то в этом смысле изменится в ближайшее время. Поэтому, обращаясь к теме исторического прошлого, власть пытается восстановить утраченное доверие. При этом Абдулатипов преподносит соответствующие решения не как свои собственные, а как нечто согласованное с Москвой, а это выдает поведение руководителя, чувствующего себя неуверенно и понимающего отсутствие реальной поддержки на местах. В таком же ключе Абдулатипов действует и в других сферах — можно вспомнить, как в прошлом году он написал покаянное письмо в Москву о том, что ему мешают работать некоторые федеральные министерства и ведомства. Но четкого ответа, когда у Москвы лопнет терпение, нет — потому, что отсутствуют понятные и прозрачные механизмы принятия решений по назначению глав республик Северного Кавказа. Та же самая история — с недавним переназначением на второй срок главы Карачаево-Черкесии Рашида Темрезова или санкционированная Кремлем передача власти в Адыгее от Аслана Тхакушинова Мурату Кумпилову. Мы можем только догадываться о смысле этих решений, но официально его никто не озвучит. А когда нет полного понимания этого смысла, можно лишь строить гипотезы. Мне кажется, что речь в первую очередь идет не о государственных решениях, а о некоем окологосударственном лоббизме — в том же Дагестане кандидатов на пост главы республики уже давно продвигают крупные олигархические группы, соответствующие фамилии при желании легко найти. О каком государственном интересе тут можно говорить?

Есть ли, на ваш взгляд, выход из этой колеи? Может ли на Кавказе в обозримом будущем появиться некий иной формат принятия ключевых политических решений?

Кавказ слишком зависим от федерального центра, чтобы собственный путь был найден самостоятельно. Какие-то изменения в области отхода от сверхцентрализации могут произойти лишь на уровне центра, и это, бесспорно, повлияет и на Кавказ. Но при этом не забывайте, что все болевые точки Кавказа — от низкого качества государственного управления до отсутствия экспертного сопровождения проектов в разных сферах — присутствуют и на общероссийском уровне. Можно говорить о каком-то местном колорите, но региональные чиновники везде примерно одни и те же — и в Дагестане, и на Дальнем Востоке. Главная мотивация их деятельности — выбить средства из федерального центра, освоить их и закрыть итоговый документ без проблем со стороны проверяющих органов. Ни о какой инициативе на местах в такой системе координат не может быть и речи.

Николай Проценко