Профессор ВШЭ: Выход из кризиса — переход в экономику здравого смысла

2016 год так и не дал очевидного ответа на вопрос о том, преодолела ли российская экономика очередной кризис. Последние данные статистики о заметном ускорении промышленного производства, наметившаяся тенденция к росту нефтяных цен, некоторое смягчение политики ЦБ, стабилизация курса рубля, замедление инфляции — все это вроде бы говорит о том, что острая фаза кризиса позади, и власти на протяжении всего года неоднократно сообщали об этом обществу. С другой стороны, экономическая динамика пока настолько слаба, что пока совершенно не стала реальностью, данной в ощущениях большинству населения — прежде всего в виде роста его доходов. По-прежнему сохраняется санкционный режим в отношениях с Западом, не появилось внятных стратегических ниш для инвесторов, а на финансовом рынке на фоне массового отзыва лицензий у банков наметилась опасная тенденция монополизма крупнейших игроков.

Похоже, что многие коллизии, сложившиеся в ходе кризиса, властям придется форсированным порядком разрешать в 2017 году, в период подготовки к президентским выборам. И здесь совершенно очевидно, что стандартные рецепты перехода к экономическому росту, прописанные в учебниках, едва ли помогут — управление экономикой требует совершенно иных подходов (одним из подтверждений этой догадки стала бесславная судьба экс-министра экономического развития Алексея Улюкаева, который запомнился только регулярными рассуждениями о «дне» кризиса). По мнению профессора Высшей школы экономики Дмитрия Евстафьева, в основе нового подхода к экономике должен лежать обычный здравый смысл. С этой точки зрения, по мнению Евстафьева, именно следующий год должен показать, насколько верным в долгосрочной перспективе был экономический курс, избранный после присоединения Крыма.

В ноябре Росстат зафиксировал рост промышленности на 2,7% в годовом измерении. Хотелось бы узнать ваше мнение, насколько это долгосрочный тренд и можно ли говорить о том, что он вызван какими-то структурными изменениями в экономике страны? Является ли этот рост признаком восстановления экономики после кризиса?

На восстановительный рост это не похоже, потому что восстановительный рост прежде всего начинается с роста потребления. Соответственно, должны расти показатели торговли, а на сегодняшний день этого почти не происходит — в сфере потребления мы наблюдаем, максимум, стабилизацию. Поэтому можно сказать, что сейчас происходит опережающий рост промышленности, который в то же время намекает и на принципиальные, структурные изменения в российской экономике.

О том, насколько это долгосрочные явления, можно будет говорить со второго квартала 2017 года. Если во втором квартале и до него мы не столкнемся с каким-то серьёзным спадом в промышленности (именно в промышленности, а не по ВВП в целом), то можно считать, что эти тенденции долгосрочные и действительно структурные. Положительные показатели в промышленности фиксируются уже около полугода, тем не менее, необходимо примерно три квартала, чтобы очень чётко зафиксировать изменения, именно их долгосрочную тенденцию.

Но даже как краткосрочная тенденция, с учётом того, что у нас происходило в 2015 году, это всё равно очень серьёзный позитив. Я бы хотел в связи с этим указать на два главных обстоятельства.

Во-первых, на настоятельную потребность в изменении соотношения между весом реального сектора, базовых отраслей промышленности и сервисных отраслей в ВВП. На 2015 год это соотношение составляло около 58% на 42% в пользу сервисных отраслей, но в 2014 году это соотношение было еще более неблагоприятным (примерно 62% на 38% процентов в пользу сервисных отраслей) для реального сектора экономики.

Увеличение доли реального сектора говорит о том, что импортозамещение у нас все-таки движется?

Безусловно. Но дело же не только в импортозамещении, а еще и в том, что российская экономика не может развиваться по лекалам развития экономики США или Великобритании, где в базовых отраслях промышленности сосредоточено в районе 20% ВВП, а в США даже еще меньше, если исключить строительство. Для российской экономики, с учетом нашего места в мире, оптимальное соотношение — это 55% ВВП в базовых отраслях и 45% в сервисных. То есть сейчас наблюдается дисбаланс, но он сокращается.

И тут я хочу сказать о втором обстоятельстве: все эти структурные изменения должны происходить на растущем ВВП, а не на падающем. В 2015 году соотношение отраслей в ВВП в значительной мере изменилось в лучшую сторону именно из-за сокращения сервисного сектора — прежде всего импорта, банковского оборота, кредитования и так далее. Структурная ситуация в российской экономике стала более благоприятная, но возникла она, повторю, в условиях заметно падающего ВВП. Если мы сможем удержать эти структурные тенденции на растущем ВВП, тогда можно будет сказать, что наша макроэкономическая линия правильная.

В последнем послании президента Федеральному Собранию для правительства была поставлена задача к концу десятилетия разработать механизмы выхода на уровень роста выше мировой экономики. Насколько, на ваш взгляд, правильно поставлена задача? Нет ли здесь определенного лукавства? Ведь еще надо понимать, какими темпами будет расти мировая экономика — если она будет расти на один процент в год, то получается, что даже символический рост на полтора процента это уже хорошо.

Все мы живем в мире определенного рода символов. ВВП — это тоже символ, под которым, конечно, есть некоторые рационалистические основания. На самом деле неважно, на сколько у государства процентов растет ВВП, — важно, где и когда этот рост происходит и какое имеет качество. Можно иметь очень большой уровень ВВП на душу населения, но основной его массе счастья это приносить не будет. Равно как не будет приводить к усилению эффективности и устойчивости этого государства, а в действительности — и социальной системы. Как, например, происходит в Саудовской Аравии.

Второй момент: при структурном соотношении более чем 25% на 75% в пользу сервисных секторов корректно посчитать рост ВВП практически невозможно. То есть страны, у которых больше 75% ВВП создается в сервисном секторе, обладают абсолютно неограниченными возможностями для манипуляции с собственным ВВП, вскрыть которые можно только когда придётся платить «по гамбургскому счёту», то есть, рассчитываться «вчистую» по долгам, что является, согласитесь, гипотетической ситуацией, хотя как знать.

В общем, ВВП — показатель, конечно, важный. Игнорировать его нельзя, особенно с точки зрения понимания положения той или иной страны в глобальной экономике. Россия — хотим мы этого или нет — является частью глобальной экономики, и мы от этого имеем некоторые позитивные, а не только негативные моменты. Но смотреть надо в первую очередь не на общий уровень ВВП и даже не на тенденции его роста, а на качественную сторону дела.

В целом состояние экономики определяется крайне простым показателем — наличием в хозяйстве страны внутренних источников роста. И если они есть, то какова их доля в общей структуре экономического роста?

Если мы посмотрим на предкрымскую экономическую ситуацию до 2013 года, то придется признать, что на тот момент всяческие внутренние источники роста были полностью исчерпаны и дальше нам грозили абсолютная деградация внутренней экономики и нарастание зависимости от внешней экономики, экономики экспорта-импорта и экономики, связанной с доступом к глобальным финансовым потоками.

На сегодняшний день эта ситуация изменилась, что следует считать абсолютным макроэкономическим благом, которое перекрывает все те неудобства, которые и страна, и общество понесли за последние два-три года. А то, что пришлось ради этого пожертвовать некоторыми формальными показателями, так это, вероятно, стоит рассматриваться в качестве «сопутствующего зла», без которого не бывает добра.

Прекрасно, что у нас есть внутренние источники роста, но с доходами нам что делать? Вице-премьер Игорь Шувалов недавно сказал, что падение доходов остановилось, но в это не очень верится. Почему-то президент и правительство умалчивают, какие доходы у нас будут к 2020 году. Здесь возможны какие-то оптимистичные прогнозы?

Да, безусловно, есть очень большая разница между макроэкономическими ощущениями и ощущениями каждого конкретного человека, которые сейчас не вполне радужные. Но справедливости ради давайте скажем, что ровно такая же разница существовала и до 2014 года, когда пользователями нефтегазовой ренты было в действительности небольшое число наших граждан. К «новым богатым», впрочем, нельзя отнести другую категорию бенефициаров экономики «нефтегазового гламура», — тех, кто имел возможность покупать в кредит дорогие вещи, которые им были не по карману, если судить по формальной зарплате.

Предыдущие два с половиной года поставили нас в ситуацию, когда мы стали вынуждены жить по средствам. Это новое для нас — и для страны, и для каждого человека в отдельности — состояние. В этом как раз и заключалась главная проблема экономики нефтегазового гламура конца 2000-х — начала 2010-х годов — мы тратили больше, чем зарабатывали, а рост зарплат опережал рост производительности труда.

Хотел бы вам напомнить, что впервые за постсоветский период о производительности труда заговорил президент Путин в послании Федеральному Собранию 2007 года, но самое интересное, что эта идеологическая, на мой взгляд, новация, по сути, никого не заинтересовала. Общество «прослушало» эту мысль, поскольку сам термин находился вне пределов его интересов. Неограниченное потребление было куда интересней скучной производительности труда. Общество, в целом, жило не по средствам.

«Экономика потребления» и «этика потребительства» заставляли нас покупать то, что нам не нужно, брать кредиты, чтобы отдать другие кредиты, и это была всеобщая система. Посмотрите, какой гигантский процент невозврата кредитов приходится на 2014 год — мы ведь и правда стояли перед угрозой реального колоссального банковского кризиса. А какие колоссальные корпоративные внешние долги были сделаны? На 1 января 2014 года — $ 728,8 миллиарда, и останавливаться никто не собирался. В этом смысле, логика «кредитного поведения» была во многом одинакова и у граждан, и у корпораций.

Конечно, нехватка денег и сокращение доходов и расходов печальны для каждого отдельного человека, но в той ситуации, в которой мы оказались, для общества в целом это стало очень оздоравливающим моментом.

Другой фактор, на который я бы хотел обратить внимание, чисто психологический. Сейчас происходит перестройка сознания людей — от стремления получать деньги к стремлению их зарабатывать. Пока этот процесс находится в начальной фазе и не всегда виден. Но сдвиги уже есть.

Наконец, хотел бы напомнить, что нефтяной кризис 2014 года был неизбежен и предсказывался многими специалистами. В частности, еще в середине 2013 года давался прогноз «широкого ценового коридора» от $ 55 до $ 65. Конечно, реальность оказалась жестче, но главное в том, что рано или поздно экономике опережающего потребления пришел бы конец — ну и нечего ее жалеть. Хотя денег «проели» мы — и общество, и государство, и бизнес — многовато.

Еще один фактор падения доходов заключается в том, что мы подошли к кризису 2014 года с абсолютно диспропорциональным количеством бюджетников и небюджетников в экономике. Такой бюджетный и околобюджетный сектор, который был у нас, наша экономика вынести просто не могла бы, рано или поздно эта «тонкая ниточка» порвалась бы — и наше счастье, что она порвалась в абсолютно бесспорных политических обстоятельствах.

Я вообще считаю, что стратегический вектор у нашей экономики правильный, и сейчас наша главная задача состоит в выдавливании теми или иными средствами трудоспособного населения на конкурентный рынок труда. Нам нужно сократить количество мест в бюджетном секторе и увеличить их во внебюджетном еще на 5−8 миллионов человек.

Можно ли количественно оценить масштабы этого «выдавливания» за последние два-три года?

Данные Росстата не дают для оснований для точных подсчетов, и я бы не стал спекулировать в данном случае, хотя это очень важный вопрос. Я думаю, что во внебюджетном секторе за этот период было создано не более 1 миллиона рабочих мест, вероятно, даже меньше. И этого, конечно, мало.

Проблема еще и в другом: у нас большое количество самозанятых людей, которые ушли из бюджетного сектора, но не платят налоги.

Но в целом, повторюсь, для нормального развития страны нужно минимум пять, а оптимум — восемь миллионов человек, которые уйдут из бюджетного сектора, придут в коммерческий и будут продолжать платить налоги. В этом смысле ключевой организационный вопрос — относительно простые механизмы реализации самозанятых. И здесь пока наши власти должного уровня экономического креатива не проявили.

На ваш взгляд, в какие отрасли пойдут бывшие бюджетники или лишившиеся работы банкиры? Тут еще есть проблема уже не политико-экономическая, а скорее социологическая, которую уже несколько лет назад зафиксировали — новая волна технологического замещения человеческого труда. Есть ли, на ваш взгляд, какие-то выходы из этой ситуации, или пока одни тупики?

Самый краткий ответ, который можно дать на первый вопрос, — пусть идут в любую сферу реальной экономики.

Вторая проблема, которую вы подняли, имеет колоссальный масштаб в перспективе следующих 15 лет. Вымывание потребности в дешевой рабочей силе происходит в глобальном масштабе. Масштабная роботизация сейчас получает смысл даже в Китае, а тот момент, когда этот процесс начнется в Индии и Бангладеш, станет началом крупнейшего технологического кризиса.

Для России эта проблема пока все-таки более сглажена. У нас есть куда перепрофилировать рабочую силу, особенно обладающую минимальной географической мобильностью.

Хотя, конечно, введение новых технологий и реструктуризация, например, финансовой сферы поставили некоторые категории граждан под определенную социальную угрозу. Прежде всего, речь идет об «офисном планктоне», который вытесняется уже сейчас — кризис все-таки, корпорации начали считать деньги — и будет вытесняться дальше за счёт внедрения новых управленческих и финансовых технологий.

Примерно 800 тысяч человек «офисного планктона», которых на 2013 год специалисты-социологи насчитывали в Москве, сегодня уже «рассосалось» практически беспроблемно, хотя еще недавно ожидался бунт, если помните. Самое главное, что рассосалось все это не только политически, но и социально — люди так или иначе, проявили высокую степень адаптивности, в принципе согласившись с понижением уровня потребления, снятием «навеса» избыточного потребления. Это хороший знак — степень социальной гибкости почти напрямую отражает степень устойчивости того или иного общества.

Бунт «офисного планктона» случился на Болотной пять лет назад, но тогда у него был организационный ресурс в виде отдельных представителей элиты, недовольных рокировкой Путина и Медведева. Теперь этот ресурс просто отсутствует, а теория перерастания недовольства ширнармасс в революцию без участия элиты уже давно не работает.

Да, но это рассасывание «лишних людей» — назовем их в традиции русских классиков — никак не сказалось на повышении качества рабочей силы. В этом как раз и заключается очень серьезный социальный вызов для нашей экономики: нужен не просто новый инженер, которых у нас и так не очень хорошо готовят, а инженер-конструктор, инженер-инвестиционщик, а если говорить о менеджерах, то это должны быть менеджеры очень высокого уровня и специализации, а не «эксперты по общим вопросам».

Здесь вы правы: низкое качество рабочей силы — это действительно проблема нашей экономики. Но возникнет в полной мере она не сейчас, а примерно в 2020—2021 году. Пока у нас есть очень серьезное пространство для развития на базе существующих образовательных технологий и имеющейся рабочей силы. Все-таки одним из преимуществ нашей страны является живучесть социально адаптированного народа — мы живем не так чтоб долго, но трудовая биография у нас длинная. На многих предприятиях еще работают люди, которые получили образование в 1960—1970-е годы, и пока этого хватает. Но уже через пять лет советский ресурс исчерпается, и если мы не начнем решать эту проблему, то упремся в эту стену на полном ходу. Мы просто не сможем расти с этим кадровым ресурсом и с той генерацией «беспредметных менеджеров», которая была создана в девяностые годы, а особенно — в «нулевые».

А что делать с теми, кто выбрал самозанятость? Государство сейчас идет по очень опасному пути усиления налогового пресса на эту группу людей, хотя многие социологи предсказывают, что она будет только увеличиваться. Можно ли ожидать с ее стороны что-то вроде налоговых бунтов?

Перспектива бунтов как таковых у нас мала, но это не снимает вопрос о том, что в налоговой политике мы идем, вероятнее всего, не туда. Мы движемся в сторону фискализации общества, а надо идти в сторону повышения инвестиционной активности и общества, и бизнеса.

В таком случае мы должны ответить на «вечный вопрос»: как эту активность повышать в условиях сохранения жесткой денежно-кредитной политики ЦБ?

Здесь ситуация крайне простая: чиновник существует не для того, чтобы построить на земле рай, а для того, чтобы не случился ад. В этом смысле наше многократно и за дело ругаемое чиновничество за последние два года неоднократно доказало, что свою основную функцию оно выполняет.

Другое дело, что наше чиновничество, в том числе банковские регуляторы, по-прежнему мыслит в категориях конца прошлого — начала нынешнего десятилетия, исходя из того, что мировая экономика будет развиваться примерно так же, как тогда. Пусть чуть медленнее, чуть хуже, с поправками на более высокую политизацию, но никаких принципиальных изменений не произойдет. С этой точки зрения, чиновники Минфина и ЦБ — заложники предыдущей парадигмы экономического развития. Но определенный резон в том, что они делают, есть, и отрицать это нельзя.

Почему не получается диалог между представителями разных подходов к экономике? Все очень просто. Чиновники Минфина и ЦБ исходят из принципа недестабилизации системы, минимизации рисковых изменений. А их оппоненты выдвигают концепции, которые я бы описал фразой «Весь мир насилья мы разрушим». Хотя, на мой взгляд, российской экономике, да и российской политике крутые повороты в русской традиции «раззудись, плечо» противопоказаны.

А что показано?

Во-первых, необходима проектная экономика, о которой последнее время говорит президент. Он, кстати, подходит к экономике не как экономист, а как человек с огромным и разнообразным жизненным опытом, с позиции здравого смысла.

Во-вторых, нам нужен постепенный и недестабилизирующий переход к инвестиционной экономике, о чем я уже говорил. Но нельзя ее построить сразу, не ответив на вопрос: а куда, собственно, мы будем инвестировать? Будем ли мы инвестировать, как население Соединенных Штатов, в деривативы, стоимость которых ниже стоимости бумаги, на которых они напечатаны, — или во что-то другое? Для того, чтобы просто начать говорить об инвестиционной экономике, нужен широкий спектр инвестиционных инструментов, доступных в том числе и для населения.

В-третьих, нам нужны организационные ядра проектов в сфере «новой индустриализации», которые должны не замещать традиционную экономику, а возникать рядом с ней и одновременно служить источником новых технологий управления и новых кадров. Это будет, если хотите, аналог той самой «новой жизни», которую большевики показывали рабочим и крестьянам и которая разительно отличалась от того, к чему общество привыкло.

Если говорить об инвестициях, то у нас население и бизнес сейчас инвестируют в пресловутые квартиры по 20 квадратных метров — вы думаете, это более продуктивно, чем вкладывать в деривативы?

И это не самый худший вариант, потому что население, погоревшее на финансовых пирамидах, сохранило тот самый здравый смысл, который говорит ему, что даже 20 квадратных метров в любом случае будут что-то стоить.

В тот момент, когда наши макроэкономические власти — может быть, даже в рамках концепции классического либерализма — тоже начнут оценивать свои действия с позиций здравого смысла, тогда мы и сможем сказать, что мы вышли из кризиса.

С точки зрения чистой экономики, кризис 2014—2016 годов заканчивается, но с точки зрения тенденций в социальной жизни он продолжается — это прежде всего кризис сознания. Опережающее доходы потребление, жизнь не по средствам, кредитное ярмо — все это мы сами на себя взвалили, и все это относится именно к сфере сознания. И отчасти к сфере коммуникаций.

А государство тогда зачем? Оно ведь могло принять меры, ограничивающие тот же рынок розничного кредитования, но не сделало этого.

Могло. Но мы же сами когда-то решили, что государство — это только «ночной сторож», а теперь перекладываем на государство ответственность за собственные решения. Как только этот момент будет осознан в обществе, когда мы поймем, что экономика — это мы сами, это будет означать, что из кризиса мы вышли, нам сразу станет легче жить. У нас есть такое представление, что экономика — это Путин, Набиуллина, Шувалов, Греф, олигархи и так далее. А экономика — это прежде всего граждане, и повышение их ответственности — это важный элемент выхода из кризиса. Экономика — это мы.

Тогда ответьте, пожалуйста, на несколько провокационный вопрос: если подходить к экономике с точки зрения здравого смысла, то может быть, нам вообще не нужно министерство экономического развития в правительстве? Собственно, история про арест Улюкаева — она во многом об этом: человек в кресле министра, занимавшийся исключительно поиском дна кризиса, оказался пятым колесом в телеге, и вывести его из аппаратной игры было уже просто делом техники.

С тем функционалом, который был у Минэкономразвития при Улюкаеве, это министерство не нужно. Оно противоречит экономике здравого смысла, что и привело к соответствующим последствиям. Функционал Минэкономразвития может быть безболезненно — в том числе и для его работников — разделен между Минпромторгом, Минфином и рядом других министерств.

Вы неоднократно и весьма жестко высказывались в поддержку той политики в отношении коммерческих банков, которую уже больше трех лет ведет Эльвира Набиуллина — именно с точки зрения высвобождения свободных рабочих рук, которые могут пойти в реальный сектор экономики. Но не кажется ли вам, что эта чистка уже привела к серьезным негативным последствиям в регионах, поскольку региональные банки зачастую выполняли такие функции, которые не могут или не вполне могут выполнять федеральные игроки? Последний показательный пример — Татарстан, где серьезные проблемы у второго по величине в республике Татфондбанка сразу же запустили кризис по всей отрасли.

Проблема, в конечном итоге, не в том, что ЦБ «пачками» отзывает лицензии у банков, а в том, что банковская система оказалась неспособной к самоочищению.

В то же время я согласен, что некий предел монополизации банковской системы должен присутствовать, и в ряде регионов ситуация уже подошла к этому пределу. Первым таким регионом стал Дагестан, где за короткий срок отобрали лицензии у большинства местных банков, теперь наступает очередь Татарстана. Но вы сами понимаете, и это ни для кого не секрет, что это два довольно специфических субъекта. В большинстве других регионов такой ситуации нет, но она вполне может возникнуть.

Моя позиция по этому вопросу заключается в двух пунктах. Во-первых, наличие банковской системы для современной России гораздо лучше, чем ее отсутствие. Форсированный переход к финансовым расчетам вне банковской системы, о чем многие в последнее время рассуждают, создаст колоссальное количество рисков.

Во-вторых, монополизм гигантов резко снижает эффективность банковской системы, а мы сейчас как раз это наблюдаем. Неслучайно президент в своем послании говорил о том, что происходит замедление кредитной деятельности банков, а если допустить дальнейшее развитие монополизма, то банки вообще перестанут выполнять свою основную функцию — кредитование экономики — и будут заниматься обслуживанием самих себя.

Но при этом нужно учитывать, что наша банковская система создавалась не совсем для задач развития экономики и уж точно не под задачу развития реального сектора. И призывы к тому, что политика регулятора должна стать более мягкой, мне не близки — наоборот, она должна стать еще более жесткой, но исходить из заинтересованности в сохранении конкуренции на банковском рынке и работоспособных средних банков.

В завершение вопрос, который, возможно, станет главным на протяжении следующего года: какое влияние на экономику страны будет оказывать приближение президентских выборов?

2016-й был для мировой экономики годом нереализованных страхов. Для российской же политики и экономики это было время отложенных решений. Не уверен, что ряд ключевых решений в экономике и управлению ею нам удастся откладывать еще на год. Прежде всего, это решения о реструктуризации банковского сектора, о переходе к управленческой проектности в промышленности, о механизмах кредитования реального сектора экономики и прочее. Назревает и почти перезревает необходимость мощной коррекции состояния дел в здравоохранении, которое, вообще-то, также является одной из отраслей экономики. Откровенные «нестроения» в здравоохранении оказывают нарастающе депрессирующее воздействие на общее состояние дел.

В дальнейшем количество страхов и точек неопределенности в мировой экономике явно возрастет. Поэтому еще один принципиальный вопрос заключается в том, сможем ли мы создать, как минимум, в пространстве экономик стран СНГ механизмы ограждения себя от этой неопределенности — даже если эти риски не реализуются.

Беседовал Николай Проценко