Николай Проценко: Российские выборы и системный кризис либеральной демократии

Отсутствие у российских выборов содержательной повестки объясняется не только тем, что власть окончательно отформатировала политическое поле в своих интересах, — это лишь непосредственная и наиболее очевидная причина «выборов без выбора». Более масштабная проблема заключается в том, что в рамках глобальной либеральной модели демократии, в которую Россия включилась на сравнительно позднем этапе ее развития, выборы вообще не являются механизмом принципиальных изменений в обществе. Элиты научились контролировать изменения так, чтобы ничего не менялось по существу, но эта стратегия со временем получила спонтанный ответ масс — все большее нежелание участвовать в такой разновидности политического фарса, как выборы. Поэтому главным вопросом выборов и, как следствие, легитимности избранной власти становится явка: массовый отказ от участия в выборах — одно из проявлений глобального нарастания недовольства элитами, контролирующими процессы накопления и распределения капитала. Россия в данном случае лишь движется в общемировом тренде, но с привычными приметами догоняющего развития наподобие недавних предложений сделать голосование обязательным.

Изменения без изменений

Главная идея электоральной демократии, самого процесса выборов, заключается в том, что общество, граждане, население могут что-либо изменить в жизни своей страны, выбрать тот или иной путь ее развития. Идея изменений в обществе лежала в основе многих избирательных кампаний, в том числе в последние несколько лет. Достаточно вспомнить те лозунги, под которыми лейбористы в Великобритании перехватили власть у консерваторов в 1997 году («третий путь» Тони Блэра), Барак Обама в 2008 году стал первым чернокожим президентом США под девизом «Yes we can», а блок СИРИЗА (Коалиция радикальных левых) добивался побед на парламентских выборах в Греции на волне недовольства политикой Евросоюза.

Список подобных прецедентов можно продолжить, но и этих трех примеров достаточно для того, чтобы проиллюстрировать, как призывы к принципиальным изменениям на деле оборачиваются только закреплением и усилением того, что предполагалось изменить. Приход к власти лейбористов во главе с Блэром вместо заявленной альтернативы неолиберальным реформам Маргарет Тэтчер принес лишь воцарение бюрократического деспотизма в образовании и здравоохранении (об этом подробно пишет, например, норвежский социолог Стейн Ринген в своей недавно переведенной на русский книге «Народ дьяволов»). Барак Обама не только не отказался от воинственного экспансионизма своего предшественника Буша-младшего, но возвел целенаправленную хаотизацию в главный принцип внешней политики США — от Ливии до Украины и Сирии. А лидер СИРИЗы Алексис Ципрас, став премьер-министром Греции, как ни в чем не бывало продолжил меры «жесткой экономии», против которых еще недавно столь яростно выступал.

Сегодня в ряде западных стран вполне сформировалась новая волна политиков, призывающих к принципиальным изменениям в обществе через выборные механизмы и позиционирующих себя в качестве некой «контрэлиты». Наиболее заметные фигуры здесь, безусловно, Дональд Трамп в США и Марин Ле Пен во Франции. Но опыт предыдущих попыток осуществить радикальные перемены в рамках модели либеральной демократии свидетельствует скорее о том, что и этим харизматичным лидерам в случае победы на выборах предстоит на собственном опыте убедиться в силе принципа path dependence (зависимости от пройденного пути). В общем, можно вспомнить старый анекдот про одного из американских президентов, который слишком всерьез воспринимал свою победу на выборах — ровно до тех пор, пока после восторженной инаугурационной речи ему не сказали примерно следующее: «Вон там сидят люди, которые вложили в вашу кампанию слишком много денег. Они уже давно решили, что надо делать дальше, а вы ступайте исполнять обязанности президента».

Центризм крепчал

На первый взгляд, все это слишком далеко от России, где вопрос о принципиальных изменениях никогда не стоял во главе угла выборов президента или парламента. Даже в ходе самой остросюжетной за четверть века российской демократии президентской кампании 1996 года основная повестка не была связана с изменениями. Сторонники Бориса Ельцина выступали за дальнейшее движение по пути неолиберального капитализма, на который страна уже встала, а сторонники Геннадия Зюганова отстаивали возвращение к государственному социализму, который страна еще не совсем забыла. Реальное отношение Зюганова к возможности принципиального изменения курса продемонстрировал сам итог выборов 1996 года, которые с большой долей вероятности на самом деле выиграл именно лидер КПРФ. Однако тогда Зюганов предпочел согласиться с официальным результатом подсчета голосов, что обеспечило ему спокойную старость в качестве первого лица «системной оппозиции».

Собственно, дальнейшее форматирование российского политического поля и предполагало вытеснение с него таких сил, которые даже потенциально могли поставить вопрос о принципиальных изменениях — как справа (радикализация неолиберальных реформ), так и слева (полный отказ от неолиберального пути). Но это совсем не означало, что отечественная элита, как водится в России, вновь искала особый путь — напротив, она опережающими темпами встраивалась в ту траекторию центристского либерализма, которая была магистральной для мировой капиталистической системы на протяжении последних 200 лет.

Поэтому специфика России заключается отнюдь не в том, что идеологическая ориентация для наших политических партий — это скорее некая бутафория, а не реальное содержание их предвыборных намерений. И даже не в том, что «электорат» голосует сердцем, а не в соответствии с идеологическими (по определению рациональными) предпочтениями. В случае с выборами Россия вновь демонстрирует все признаки страны догоняющего развития, или догоняющей модернизации. Мы включились в глобальную систему либеральной демократии на том ее этапе, когда никакой принципиальной разницы между консерваторами, либералами и социалистами уже, по большому счету, не было — все три основные идеологии давно стали представлять собой разновидность одной, которую вслед за живым классиком исторической социологии Иммануилом Валлерстайном можно назвать центристским либерализмом.

В этом контексте уже привычное российское разделение оппозиции на «системную» и «несистемную» есть не что иное, как тест на соответствие уже прозвучавшему выше базовому принципу центристского либерализма: элита может допускать ровно такие изменения, при которых по существу не меняется ничего. Главный неприкосновенный принцип: право элиты стоять во главе процесса накопления и распределения капитала, устанавливать критерии социальной справедливости и необходимую меру неравенства в обществе.

Хотя при этом граница между «системными» и «несистемными» весьма подвижна — золотой принцип «не можешь обезглавить — возглавь» еще никто не отменял, последним подтверждением чего является появление партии «Парнас» в федеральном списке или кандидатов типа Юлии Юзик в одномандатных округах. Было бы слишком наивно верить в то, что «демократизация политической системы», объявленная после «болотных» митингов 2011—2012 годов, повлечет за собой появление в политическом поле «снизу» неких принципиально новых сил. Подтверждением тому могут служить, например, перипетии нынешней думской кампании на Северном Кавказе с привычным недопущением к выборам неугодных властям кандидатов и беспринципной «игрой в поддавки» между партией власти и «оппозицией».

«Триумф центристского либерализма»

Именно так озаглавлен четвертый (и на данный момент последний) том капитального труда Иммануила Валлерстайна «Мир-система Модерна», посвященного становлению глобальной капиталистической системы с середины XV века до наших дней. История центристского либерализма, высшим воплощением которого стала либеральная демократия, как и многое другое в современном мире, начинается с Великой Французской революции, совершившей в умах европейских элит тектонический переворот. «В соответствии с духом времени политическое изменение стало нормальной вещью», — так характеризует эту трансформацию Валлерстайн.

Идея нормальности — и одновременно легальности — политического изменения была неразрывно сопряжена со становлением концепции народного (национального) суверенитета, которую также подарила миру Французская революция. Уже на раннем ее этапе эта доктрина воплощалась в жизнь явочным порядком, буквально путем смены вывесок: все прежде королевское становилось национальным — от музеев и библиотек до органов представительной власти.

Между тем, в те же первые дни революции ее творцы задались логичным вопросом — а что же такое народ (нация)? Всего через шесть дней после взятия Бастилии аббат Сийес — один из немногих деятелей того времени, который смог пережить весь революционный период от Бастилии до Ватерлоо, — в своем докладе Национальному собранию предложил разграничение между пассивными и активными правами, а следовательно, и между пассивными и активными гражданами, которое стало принципиальным для дальнейшей истории.

«Все обитатели той или иной страны должны пользоваться в ней правами пассивных граждан; все имеют право на защиту своей личности, своей собственности, своей свободы и т. д., — утверждал Сийес. — Однако не все имеют право играть активную роль в формировании публичной власти; не все являются активными гражданами. Женщинам (по меньшей мере, в настоящее время), детям, иностранцам и прочим не делающим никакого вклада в поддержание общественного устройства лицам следует запретить активно влиять на общественную жизнь. Каждый уполномочен пользоваться общественными благами, но только те, кто вносит вклад в общественное устройство, является подлинным акционером этого великого общественного предприятия. Лишь они являются действительно активными гражданами, полными членами общества».

Важнейшим необходимым условием активного гражданства в капиталистическом обществе предсказуемо стала собственность — право избирать и быть избранным в европейских странах на протяжении долгого времени после Французской революции определялось той или иной формой имущественного ценза. А заодно с лишенными собственности пролетариями в числе пассивных граждан оказались «цветные» и женщины (худший из всех возможных вариантов — чернокожая женщина-работница).

Сторонники теории активного и пассивного гражданства не отрицали, что граница между двумя этими группами подвижна, но признавали лишь постепенность изменений в результате реформ. Однако те, кто остался за бортом активного гражданства, настаивали на том, что любые ограничения их прав должны быть ликвидированы немедленно. Именно эта коллизия и определила всю дальнейшую динамику борьбы за гражданские права, которая в отдельных странах «первого мира» завершилась, по историческим меркам, лишь вчера — в США, например, избирательные права для черных были окончательно установлены лишь в середине 1960-х годов.

Этот краткий экскурс убедительно демонстрирует, что изначально сам термин «либеральная демократия» (а именно либералами именовали себя сторонники законности постепенных изменений и «друзья реформ») был нонсенсом. На этапе формирования трех великих идеологий современности — консерватизма, либерализма и социализма (радикализма) — понятие «демократия» ассоциировалось именно с последней. «В реалиях посленаполеоновской эпохи либерализм и демократия представлялись противниками, а не союзниками», — пишет английский историк-марксист Эрик Хобсбаум.

Демократы, они же радикалы, воспринимали идею народного суверенитета фактически буквально, настаивая на том, что народ — это все население данной страны, имеющее право непосредственно участвовать в принятии ключевых для нее решений и напрямую влиять на изменения. Такая постановка вопроса пугала респектабельных либералов (постоянно испуганное состояние — это вообще их «родовая травма») и сближала их с теми, кто в принципе отрицал необходимость каких-либо изменений, либо относился к ним крайне настороженно, — с консерваторами.

Со своей стороны, консерваторы, ядро которых составляли старые земельные классы, все больше убеждались в том, что социальные и политические изменения неизбежны, однако ими можно и нужно управлять. Именно здесь была главная точка их пересечения с либералами, которое дало идеально диалектическую либерально-консервативную формулу: допускать только такие изменения, чтобы ничего не менялось по сути. Если оппозиция — то только системная, в рамках жестко заданной модели накопления капитала.

Тем самым альянс либералов и консерваторов «отстроился» от социалистов-радикалов, а затем и перехватил у них демократическую повестку, придав ей «системный» вид. Первой пробой пера здесь стала очередная французская революция — 1848 года, в ходе которой рамки будущего либерально-консервативного порядка были заданы предельно конкретно — расстрелом восстания рабочих, выступавших за «демократическую и социальную республику». После этого победителям ничего не мешало организовать собственные «демократические» выборы первого в истории президента Франции, которые выиграл устраивавший и либералов, и консерваторов Луи-Наполеон Бонапарт, причем с вполне кавказским, как говорят в России, результатом — 75% «за» (5,43 млн человек).

Вскоре состоялся еще один триумф либерально-консервативной демократии — после того, как Наполеон совершил государственный переворот 2 декабря 1851 года, благодаря одноименной работе Карла Маркса вошедший в историю как «18 брюмера Луи Бонапарта». Распустив Законодательное собрание и подавив восстания республиканцев, Луи-Наполеон задумал провозгласить себя императором, но спустя полвека после того, как аналогичный шаг предпринял его дядя Наполеон Первый, новые правила приличия требовали оформить это в рамках доктрины народного суверенитета. Поэтому во Франции был организован референдум, окончившийся подобающим настоящему императору итогом — 7,8 млн человек «за».

Последующий этап становления либеральной демократии был связан уже с включением в ее рамки социалистов — по тому самому принципу «не можешь обезглавить — возглавь». Допущение «системных» левых в парламенты вовсе не привело к катастрофе либерально-консервативного альянса и «восстанию масс» — напротив, основная часть левых все больше с этим альянсом сближалась. Окончательным подтверждением того, что «системный» социализм стал всего лишь разновидностью центристского либерализма стало лето 1914 года, когда большинство левых в европейских парламентах проголосовали за войну в едином порыве с буржуазными партиями. Остается только напомнить, что среди единичных левых партий, которые принципиально выступили против войны, развязанной элитами при одобрении «системных» социалистов, были большевики.

Сумерки либеральной демократии

Из экономии внимания читателя пропустим историю «долгого двадцатого века», в ходе которого центристский либерализм и либеральная демократия восторжествовали во всем мире — в том числе и в России. Одновременно состоялся и глобальный триумф капитализма — границы капиталистической мир-системы окончательно совпали с границами земного шара, и даже «страны-изгои» типа КНДР тоже можно считать частью этой системы, напоминающей о том, что «в семье не без урода».

Однако момент окончательного триумфа чаще всего является началом конца, поэтому не случайно, что наряду с глобальным кризисом капитализма появляется все больше признаков такого же кризиса либеральной демократии. Один из них — падение явки на выборах: понимая, что выборы ничего не меняют по существу, люди просто перестают на них ходить. Так происходит не только в России, где год назад были установлены антирекорды явки на выборах в региональные представительные органы, несмотря на активизацию риторики о «повышении конкурентности». На последних выборах Конгресса США в 2014 году была зафиксирована самая низкая явка за предшествующие более чем 70 лет — всего 36,4%. Долгая история борьбы за избирательные права — от британских чартистов до Мартина Лютера Кинга — приводит, увы, всего лишь к одной мысли: наивные люди, они всерьез думали, что право голосовать может что-то изменить в их жизни.

За падением явки скрывается еще один, куда более значимый глобальный процесс — нарастающее недовольство элитами, которое уже балансирует на грани «неудобных» вопросов о целесообразности дальнейшего существования капитализма (от недовольства злокозненными «олигархами» до недовольства капитализмом как таковым путь, в общем, недолог). Не случайно нынешняя думская кампания сопровождалась практически непрерывной серией околоэлитных скандалов — от «мажоров на гелендвагенах» до откровений премьер-министра об «энергичных преподавателях». Реакция на эти скандалы следовала почти незамедлительно — возбуждение уголовных дел, снятие одиозного министра образования Дмитрия Ливанова, но по сути — это все те же изменения, которые не меняют ничего. Равно как и вновь появившиеся предложения сделать явку на выборы обязательной. Такие меры не предлагают никаких механизмов решения важнейшей для российского общества проблемы нарастания социального неравенства: перестановки внутри элиты, даже при помощи «антикоррупционных» дел, могут дать массам разве что моральное удовлетворение.

Главная проблема в связи со всем сказанным заключается в том, что пока не слишком просматриваются выходы из создавшейся ситуации на фоне пресловутого медленного «загнивания капитализма» и дальнейшего превращения либеральной демократии в фарс — повторим, речь идет не об одной России, а о мировых процессах. Как показывает предшествующая история, длиться эти процессы могут сколь угодно долго — если, конечно, развитие событий не пойдет по катастрофическому сценарию типа ядерной войны или экологической катастрофы, о которых вполне серьезно предупреждает один из самых проницательных современных социологов Майкл Манн. Но если вынести эти сценарии за скобки, то можно, пожалуй, согласиться с ответом Манна на вопрос, есть ли будущее у капитализма: да, есть, потому что капитализм оказался способен преодолеть любые кризисы. Такую же адаптивность демонстрирует и либеральная демократия — идея возможности изменений путем выборов по-прежнему способна мобилизовать массы. Однако дальнейшее усиление недовольства элитами и неолиберальным капитализмом остановить, похоже, невозможно. И здесь, пожалуй, кроется слабая надежда на ту самую реальную демократизацию.

Николай Проценко