Эксперт-исламовед: исламский радикализм вряд ли станет системной угрозой

Исламский экстремизм является одной из наиболее востребованных тем в российском информационном поле, но реальный масштаб этого явления может быть существенно меньше, чем-то внимание, которое уделяется ему в СМИ, а мотивации тех, кто оказался вовлечен в радикальные группировки, зачастую очень далеки от религии. Такой точки зрения придерживается директор Центра исламоведческих исследований Академии наук Республики Татарстан Ринат Патеев. По мнению эксперта, значимость религии в российском обществе вообще сильно преувеличена — в том же Татарстане, с его расхожим образом «мусульманской республики», к активным верующим можно отнести не более 10% мусульман. Процессы секуляризации сегодня охватили исламский мир в целом, и это обстоятельство следует учитывать России в поисках своего места в этом мире.

Благодаря регулярным сообщениям СМИ для большинства россиян тема радикального ислама сейчас ассоциируется прежде всего с запрещенной в России организацией ИГИЛ* (ИГ*). Это далеко не первая транснациональная радикальная исламистская группировка, но, кажется, она значительно превзошла своих предшественников по размаху вербовки сторонников — собственно, из сообщений о деятельности ИГ* и складывается ощущение, что ее адепты присутствуют в России чуть ли не повсеместно. Есть ли какие-то существенные отличия тех методов вербовки, которые использует ИГ*, от тех, что применялись раньше?

В принципе, сами механизмы не новы, просто коммуникационные и пропагандистские механизмы у ИГ* эффективнее. Обычно в случае ИГ* подчеркивается роль интернета в распространении радикальных исламских идей. Конечно, интернет этому способствует, но, на мой взгляд, не играет слишком значимой роли в вовлечении в радикальную деятельность. Как показывают некоторые исследования, и я с ними согласен, люди радикализируются в первую очередь под влиянием знакомых и друзей. Хотя есть и отдельные сюжеты, где на первом месте все же был интернет — например, нашумевшая история Варвары Карауловой.

Ничего нового нет и в том, что завербованным в ряды ИГ* предлагается ехать воевать в Сирию. Мы нечто подобное уже проходили в те годы, когда Чечня и часть Дагестана не контролировались федеральными властями, — эти территории также отождествлялись у исламских радикалов с землей обетованной. Сама идея такфр валь хиджра (обвинение в неверии, анафема и уход) давно ассоциируется у идеологов радикализма с переселением пророка Мухаммеда из Мекки в Медину в связи с конфликтом с язычниками. Эта идея эксплуатировалась не только на Кавказе — был еще и Афганистан, а также до сих пор остается Вазиристан — неподконтрольная властям «черная дыра» между Афганистаном и Пакистаном.

Довольно часто появляется информация из разных регионов о том, что ячейка ИГ* обнаружена при той или иной мечети. Насколько вообще распространена пропаганда радикализма в мечетях?

Конечно, есть часть общин, откуда главным образом и выходят сторонники ИГ* — прежде всего это общины салафитской направленности и среда активистов партии Хизб-ут-Тахрир*, хотя сама эта организация официально отрицает любую причастность к террору. Но если говорить о соответствующих российских мечетях, то открытые призывы со стороны имамов совершить так называемую хиджру в ИГ*, конечно, есть, но это очень большая редкость, о массовой пропаганде речи не идет. В основном вербовка происходит через неформальные связи и кружки.

Есть ли какие-то отличия в методах пропагандистской работы адептов ИГ* в разных регионах России — скажем, на Северном Кавказе, в Поволжье и в Москве или Петербурге?

Вообще, каждый случай попадания в ИГ* индивидуален, но можно проследить и некоторые общие моменты. Чаще всего туда попадают люди с периферии, из глубинки, которые переселяются в города и находятся в условиях сложной социально-психологической адаптации к новым условиям жизни. Фактически вокруг них происходит слом социокультурной среды, и для человека, попадающего в безликий городской мир, радикальные группы могут стать ориентиром. Кроме того, среди тех, кто оказался вовлечен в радикальную деятельность, немало людей из неполных семей, выросших без авторитета в виде отца. В данном случае нет ничего принципиально отличного от того, что утверждают криминалисты, выделяя безотцовщину как определенный фактор, влияющий на формирование преступников. Совсем недавно мне попадались подобные материалы, когда я проводил экспертизу как религиовед в рамках уголовного дела по радикальной исламистской деятельности в одном из регионов. Фигурантом этого дела был лидер одной из ячеек — закомплексованный и эгоистичный человек, который использовал религию для удовлетворения собственных наклонностей. Он получал удовольствие от того, что может управлять людьми, но при этом сам, скорее всего, не верил в то, что говорил, и не имел какой-то финансовой мотивации. Вряд ли в данном случае можно говорить о каких-то региональных особенностях.

В связи с этим в очередной раз возникает вопрос об адекватности действий правоохранительных методов в отношении потенциальных экстремистов. Вряд ли они часто задумываются над тем, что в ряды сторонников ИГ* людей могут привести такие сложные мотивы, как те, о которых вы говорите. Гораздо проще действовать «ковровым» способом, и в результате, если верить правозащитникам, мы на том же Северном Кавказе имеем тысячи людей, поставленных на «экстремистский» профилактический учет в полиции, который с реальной профилактикой, похоже, имеет мало общего.

Я не отрицаю, что определенные перегибы со стороны правоохранителей имеют место, но не склонен преувеличивать этот фактор. Чем в таком случае объяснить большое количество граждан США и Евросоюза, которые влились в ряды ИГ*? — настолько большое, что там даже пытаются избежать огласки определенных цифр, потому что счет идет уже не на десятки и даже не на сотни. Казалось бы, в этих странах все как бы хорошо с правами человека и экономикой, но и оттуда наблюдается исход в ИГ*.

Если же говорить о наших правоохранительных органах, то мне кажется, что они находятся в довольно двусмысленной ситуации. Они наблюдают очень сложные процессы в исламской среде, которые сами по себе являются одним из факторов радикализации — уровень противоречий в этой среде превышает все разумные пределы, в некоторых общинах идет настоящая война всех против всех. Но правоохранителям очень сложно понять все тонкости этой борьбы. Возьмем тот же салафизм: глупо утверждать, что все салафиты — террористы и экстремисты, часть из них — искренне верующие люди. Но, с другой стороны, факт остается фактом: салафизм является той средой, которая постоянно порождает отдельные радикальные элементы. И если начинать задавать лидерам умеренных салафитских групп вопросы, почему так происходит, они обычно отвечают, что во всем виноваты правоохранители. Опять же, нельзя отрицать, что деятельность правоохранительных органов вызывает ряд вопросов, но нужно не забывать о том, что сами они часто пребывают в растерянности и не знают, как правильно реагировать на ситуацию.

Поэтому и действуют по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть»?

Да, лучше всех и сразу — как в случае с профучетом в Дагестане, о котором вы упомянули. В таких случаях правоохранители исходят из того, что они зачастую довольно успешно работают с «официальными» духовными управлениями мусульман, но если они пытаются взаимодействовать с умеренными салафитами, то выясняется, что их лидеры не намерены нести какую-либо ответственность за свои высказывания и действия, если из их общины будут постоянно выходить радикалы — в этом случае просто будут «переводиться стрелки» на правоохранителей. В общем, все не так просто, как может показаться: не надо думать, что есть какие-то злые правоохранители, которые ведут целенаправленную борьбу с «неправильными», с их точки зрения, мусульманами. Плюс эта тема изрядно политизирована, ей пытаются придать протестный характер, особенно в контексте предвыборной кампании.

А как профилактика экстремизма ведется в Татарстане? Могут ли другие регионы позаимствовать здесь какой-то положительный опыт?

В Татарстане, конечно, нет таких перегибов с профучетом, как в Дагестане. Постоянно проводятся курсы повышения квалификации для сотрудников правоохранительных органов, которые занимаются соответствующими вопросами, по линии экстремизма и терроризма. Проводятся и необходимые научные исследования. Хотелось бы отметить роль местной Антитеррористической комиссии, во многом благодаря которой в эти процессы активно вовлекаются профильные эксперты. Но в Татарстане и сама среда другая в сравнении с той, что сложилась на Северном Кавказе — у людей здесь больше возможностей найти свое место в сложившихся капиталистических отношениях. Как исследователь я все больше склоняюсь к тому мнению, что радикализация чаще всего — это некий феномен самореализации человека. Если сложившиеся в обществе отношения не дают человеку реализоваться в нормальной среде, то, как правило, он идет по радикальному пути самоутверждения. А если вокруг много таких же «лишних» людей, то они быстро реагируют на упрощенные представления о том, что во всем виноваты неверные и т. д.

То есть все просто упирается в создание рабочих мест, которых хронически не хватает в республиках Кавказа?

Я бы не стал абсолютизировать этот фактор — можно продолжить то, что я говорил о чисто психологических аспектах. Грань экстремизма переходят люди, которые находятся в сложной жизненной ситуации. У большинства их тех, кто приобщился к радикальной идеологии, с кем я беседовал, имел место фактор личной трагедии — погиб родственник, бросила жена и т. д. Отдельный сюжет — когда человек попадает в места лишения свободы, где, как известно, весьма активно распространяется радикальные идеи. Иногда в среде радикалов оказываются отставные военные, которые не могут найти себя на «гражданке» — это очень привлекательные люди для вербовщиков, которые могут упирать на то, что человека бросила система. Все эти факторы риска умело используются радикальными проповедниками. Они рассказывают людям, потерявшим ориентиры в жизни, что достаточно совершить радикальный акт — и в загробном мире их ждут вечно девственные гурии. Вербовщики ИГ* все эти мотивы очень хорошо себе представляют, используя при этом и определенные доктринальные установки, например, учение о предопределении. Тем, кто уже приобщился к исламу, могут рассказывать, что его путь шахида предначертан Аллахом, и поэтому с них снимается моральная и любая другая ответственность. Традиционное духовенство всячески пытается отмежеваться от таких интерпретаций, но это не мешает использовать их различного рода вербовщикам.

Есть ли у этой стратегии определенный центр или центры, которые обучает технологиям вербовки?

Вряд ли. Многие представляют себе «Аль-Каиду»* или ИГИЛ* как некие иерархичные структуры, но все же это в большей степени сетевые группы, зачастую локальные. Когда говорят, что ответственность за тот или иной теракт взяло на себя ИГ*, на деле чаще всего речь идет о некой локальной структуре, которая действует по собственным соображениям, а потом связывает свои деяния с ИГ*, то есть здесь можно говорить о принципе франчайзинга. А дальше, когда все это попадает в информационное пространство, в том числе социальные сети, начинает формироваться образ какой-то страшной «коза ностры», которая всем руководит. В то же время нельзя отрицать, что все эти локальные группы имеют между собой определенные связи и коммуникации.

Существует множество оценок численности сторонников радикального ислама в разных субъектах федерации, которые могут отличаться друг от друга на порядок. Могут ли в данном случае быть выработаны какие-либо достоверные методы оценки? И каков, по вашему мнению, реальный «порядок цифр», если брать тот же Татарстан?

По Татарстану есть цифра, озвученная правоохранителями, — 59 человек. Насколько я понимаю, это люди, в отношении которых установлено, что они выехали на Ближний Восток для участия в боевых действиях. Можно также разработать некие критерии внешних проявлений экстремизма, но все равно количественный подсчет радикалов будет очень сложным, в любом случае мы будем иметь приблизительные экспертные оценки, которые к тому же будут существенно разниться. Поясню, откуда возникает эта разница на примере собственной работы в качестве эксперта. Допустим, два российских радикала отправляются в Сирию, где примыкают к экстремистской группировке. Но при этом у них на двоих четыре жены и от каждой жены — по трое детей. Как тут считать — только двоих боевиков или еще 10−12 человек?

В Дагестане бы еще приписали родственников и знакомых и всех поставили бы на учет в полиции. Какими все-таки критериями должны в данном случае руководствоваться правоохранительные органы?

Проблема в том, что самим правоохранителям установить критерии очень сложно. Правоохранители — не эксперты, поэтому мне кажется, что им следует больше работать с экспертным сообществом и проявлять бóльшую информационную открытость. Тогда, возможно, на теме исламского радикализма будет меньше спекуляций, и она будет не настолько политизирована, как сейчас. В конечном счете, есть разные варианты объяснения того, что происходит в исламской среде. Можно, опять же, вспомнить криминалистику, которая утверждает, что во все времена существовал определенный процент людей, склонных к девиантному поведению, и часть из них может облекать преступную деятельность в религиозную форму.

С другой стороны, исламский экстремизм следует рассматривать в контексте сложных процессов трансформации внутри исламского мира, в контексте его встраивания в глобальную систему экономических и политических отношений. Эти процессы чем-то напоминают Реформацию в Европе — конечно, нельзя напрямую сравнивать противостояние шиитов и суннитов с противостоянием католиков и протестантов, но определенные аналогии провести можно — это и уровень насилия, и степень разобщенности внутри религиозных сообществ. Но в то, что исламский радикализм станет системной угрозой, я не особенно верю. Вообще, экстремизм — это не исключительно современное явление; можно вспомнить, что в конце XIX века Европа переживала волну анархистского террора. Другое дело, что если где-то возникла локальная группа радикалов, то полностью исключить возможность ее действий террористического характера невозможно.

Как в таком случае относиться к алармистским оценкам, выведенным из соцопросов, например, что в Татарстане три процента мусульман, причисляющих себя к салафитам, — потенциальные экстремисты?

Социологические опросы, которые мы, кстати, сами проводим, всегда нуждаются в очень критической интерпретации. Если три процента населения Татарстана называют себя салафитами, то уверяю вас: что такое настоящий салафизм, знают три процента из этих трех процентов, а остальные просто идентифицируют себя с салафизмом только из-за того, что где-то о нем слышали и ассоциируют его с определенным протестом. Не так давно, участвуя в качестве экспертов в обработке данных одного опроса, мы пришли к парадоксальным выводам. Мы оценивали уровень религиозности в татарстанском обществе и в качестве критерия взяли частоту посещения храмов — оказалось, что еженедельно ходят в мечеть только 12−15 процентов участников опроса, и еще несколько процентов делают это ежедневно. Когда мы берем эти цифры и накладываем их на, грубо говоря, поголовные подсчеты, то получается, что к активным верующим можно отнести не более 10 процентов из числа этнических мусульман Татарстана, а людей, которые реально выполняют все основные религиозные требования, например, пять столпов ислама, еще меньше — в пределах пяти процентов. Это совсем не вписывается в представления о том, что все мечети в Казани еженедельно посещает несколько тысяч человек. Центральные мечети, конечно, переполнены, но многие мусульманские храмы открываются всего один раз в неделю, и посещают их максимум 10−15 человек.

То есть Татарстан — это абсолютно светское общество, и регулярные высказывания местных властей на тему религии — это не более чем «жесты вежливости»?

Властям здесь так же тяжело, как и правоохранителям, несмотря на то, что характер религиозности в обществе явно трансформируется. В одном из исследований ВЦИОМ сравнивалось отношение россиян к религии в 1990 году и в 2015 году — оказалось, что оно очень существенно изменилось. Если в начале девяностых годов в религии видели прежде всего общественно-политический фактор, то теперь это в первую очередь некий духовно-личностный контекст. Религия стала легитимной формой духовности, но поскольку люди ассоциируют себя с разными религиозными общинами, она продолжает вызывать бурный резонанс в обществе. Да, в Татарстане светское общество, хотя любой вопрос, который затрагивает религию, всегда провоцирует в местном информационном пространстве огромное количество откликов между двумя крайностями — от исламофобии до представлений, что все проблемы в обществе можно решить исключительно с помощью ислама.

Поэтому люди, участвующие в социологических опросах, склонны преувеличивать свою религиозность, а многие эксперты подыгрывают этим настроениям. Это вообще довольно распространенная история, когда любой специалист, будь он исламовед, филолог или кто-либо другой, склонен переоценивать значимость собственного предмета исследования. Человек, занимающийся проблемами миграции тушканчиков в Поволжье, может легко объяснить и логически обосновать вам, как это связано с национальной безопасностью. В случае с исламом такая же ситуация. У меня вообще складывается впечатление, что значимость религиозного фактора в современном российском обществе сильно переоценена. То же самое — и в отношении исламского мира в целом. Например, мы много говорим об ИГ*, но забываем о том, что во многих мусульманских странах идут процессы секуляризации, светские интеллектуалы начинают играть в них все более значимую роль, и сейчас нужно более активно вовлекать их в дискуссию о будущем исламского мира, о месте в нем России.

Не так давно в информационном поле появился очередной «жареный» вброс на исламскую тему — женское обрезание на Кавказе. Понятно, что такие вещи прежде всего отвлекают внимание общественности от реальных проблем региона — равно как и прошлогодняя истерия по поводу того, что чеченский милицейский начальник решил взять второй женой 17-летнюю девушку. Каким образом можно противостоять таким информационным атакам?

Собственно, пример с освещением женского обрезания очень хорошо демонстрирует тот факт, что достаточно любой проблемный вопрос вложить в контекст ислама и вбросить в информационное пространство, чтобы с большой долей вероятности можно получить резонанс. Тем более, что этот вопрос затронул муфтий Исмаил Бердиев, и хотя сам он потом пытался объяснять, что его слова были неправильно интерпретированы, было уже поздно. Сама практика женского обрезания никакого отношения к исламу не имеет, хотя она существует в традициях некоторых народов — и не только мусульманских. В России это отдельные случаи в некоторых районах Дагестана. Однако резонанс был колоссальным — некоторые комментаторы даже интерпретировали ситуацию с женским обрезанием как следствие политики режима. Однако все на том и закончилось, а что теперь происходит с девочками, которые перенесли этот обряд, никому не известно, да и вряд ли интересно широкой общественности. Это резонанс ради резонанса, а не желание разобраться в проблеме. В этом отношении исламская тематика — удобный инструмент раскачки информационного пространства, чем собственно говоря, и пользуются нечистоплотные «ньюсмейкеры». Что со всем этим делать, не очень понятно. Сейчас любая попытка даже обсудить возможность что-либо регламентировать в информационном пространстве вызывает гнев либеральной общественности.

Возвращаясь к теме ИГ*: какое будущее, по вашему мнению, ждет это образование? Можно ли ожидать, что со временем оно все же превратится в некое подобие территориального государства, с которым придется договариваться, как в свое время это было с Советской Россией, первоначально также бывшей абсолютным изгоем на международной арене?

К нам поступает далеко не вся информация об ИГ*, но в целом можно сказать, что это конгломерат достаточно разноплановых сил, уровень противоречий между которыми очень высок. Смогут ли они превратиться в некое государственное образование? Я в это не сильно верю. Думаю, ИГ* в ближайшей перспективе останется некой черной дырой, куда будут уходить люди, финансы, прочие ресурсы. Но и когда его победят, тоже сказать сложно. Сам выход ИГ* на первый план был связан прежде всего с тем, что Сирия — это не периферийный регион исламского мира, вокруг него сходятся очень серьезные геополитические интересы как внутренних игроков в регионе, таких как Ирана, Саудовской Аравии и Турции, так и внешних — США, России, Европы. Как скоро разрешится конфликт между ними, пока непонятно.

Беседовал Николай Проценко, специально для EADaily

*Террористическая организация, запрещена на территории РФ