«Донбассу нужно изо всех сил поддерживать ощущение русского фронтира»

О том, что Украину ждет в будущем, писатель-фантаст Михаил Харитонов (он же публицист и философ Константин Крылов) говорил задолго до полной утраты Киевом суверенитета и начала войны на Донбассе, подтверждая мысль о том, что фантастика не оторвана от реальности, а, напротив, нацелена на ее лучшее осмысление. В своем рассказе «Маленькая жизнь Стюарта Кельвина Забужко» он описал метаморфозы, которые теперь уже стали очевидны для всех, — деградацию украинского общества и полное уничтожение самоуважения в угоду болезненному стремлению в лоно «Цивилизации» на правах расходного материала для ее военных и экономических мощностей. Корреспондент EADaily Кристина Мельникова встретилась с Константином Крыловым в Донецке после завершения первого фестиваля фантастики и побеседовала с ним, а также с российским добровольцем Андреем Морозовым (Мурзом) о Донбассе, войне и литературе.

— Константин Анатольевич, как вам понравился состоявшийся в Донецке фестиваль фантастики?

Константин Крылов: Для первого раза — это пять, а дальше уже нужно смотреть, что будет. Я могу сравнить с российской большой литературой. Последнее мероприятие, на котором я был, — это «Нацбест». Что я могу сказать? Конечно, в Москве больше возможностей, но с точки зрения отклика аудитории Донбасс выигрывает. Было приятно пообщаться с людьми, люди хорошие. А это, знаете ли, дорогого стоит. Ну и организовано все это было весьма достойно. Для первого раза это точно не блин комом, как можно было бы ожидать. Это вполне себе полноценное, состоявшееся мероприятие. Единственное, чего бы я хотел на будущее, — это, наверное, больше общения, больше динамики мероприятия.

Андрей Мурз: А еще можно сделать конвент из двух частей, и вторую часть провести в Луганске, а переезд из Донецка в Луганск — это готовая «дорога ярости».

— О да, дорога и граница — это, конечно же, нечто. Но все же если говорить о людях, то чем они отличаются?

Крылов: Несмотря на то, что сейчас есть интернет и все такое, здесь чувствуется некоторый информационный голод, нет ощущения, что люди перекормлены информацией, им все интересно.

— Может быть, тяга к жизни особенная?

Крылов: Да-да, и некоторая тяга к жизни. У людей есть понимание того, что они являются не провинцией, а скорее некоторым фронтиром. Такое ощущение есть. Я замечаю эту гордость даже во время разговора с обычным библиотекарем. Они с гордостью говорят «у нас тут»: «Вы же понимаете, у нас тут все совсем по-другому».

Мурз: У нас тут своя атмосфера.

Крылов: Своя атмосфера. И это очевидно. Приходишь в библиотеку, а там здоровенный пролом в стене. Это очень наглядно характеризует особую атмосферу. Ощущение фронтира здесь, конечно, есть. Я считаю, что нужно работать над тем, чтобы это ощущение усиливалось. Нужно подчеркивать и осознавать, что здесь происходит нечто интересное, что это некий передний край. И нужно на это работать. И работают, слава богу. Хотя, может быть, не с должной интенсивностью. С другой стороны, здесь прекрасно понимают, что есть к чему стремиться. Очень заметно, что город рассчитан на другие масштабы, но людей стало, наверное, на треть меньше. Здоровенные проспекты, по которым двигаются два автомобиля. Если серьезно, то нужно обустраиваться на месте, ощущение, что мы Приднестровье — не очень приятное ощущение, но, к сожалению, я прекрасно понимаю, что это лучше перспективы возврата на Украину. Власти России признать эти территории своими ещё очень долго не осмелятся. Так что нужно привыкать, к сожалению, к этому промежуточному статусу. Других хороших вариантов я сейчас не вижу. Если сюда зайдут товарищи украинцы, то половине населения придется бежать очень быстро, а оставшиеся все равно попадут под молотки.

— Вы не в первый раз в Донецке?

Крылов: В 2015-м приезжал и до сих пор помню прекрасные таблички: «Верхнюю одежду и оружие сдавать в гардероб».

— Они и сейчас остались.

Крылов: Я знаю, но когда я в музее увидел такую табличку, меня это очень прикололо. В 2015-м была какая-то совершенно особенная атмосфера, она мне дико понравилась, помню ощущение полного комфорта, все люди вежливые, при этом понятно, что в каждом багажнике что-то лежит. Но сейчас такого ощущения уже нет, как-то все сгладилось. И вот что поразительно! Когда я ехал в 15 году в первый раз, то думал, что увижу мрачный, засыпанный сугробами город, где на каждом углу будет военная пропаганда. Но увидел очень аккуратный освещенный город.

Мурз: Я напомню историю, связанную с тем вопросом, почему в Донецке так чисто. Ее мне рассказал горловчанин, который служил тогда в ополчении. Июль 2014 года, и он слышит, что на проходной на входе в располагу начался какой-то гвалт. Он бросается вниз, подозревая, что военные закусились с гражданскими. И действительно видит, как толпа гражданских мужиков пытается буквально приступом взять располагу ополченцев с какими-то воплями про бензин. Он на правах старшего по объекту останавливает всех, успокаивает, начинает выяснять, что это за мужики, кидающиеся на автоматы с требованием бензина.

Оказывается, что это горловские мусорщики, которым уже некоторое время никто не дает денег на топливо. Они отнесли на бензоколонки свои заначки, все что могли сделали, чтобы выполнить свою работу, но у них кончилось все, и они пришли к ополчугам требовать бензин. Бензин они в результате получили.

Крылов: Я зимой был, холодно, все замерзло, едешь мимо домов, в каждом по три окна светится, при этом ты едешь по чистой улице с горящими фонарями и убранным снегом. Ощущение было совершенно сюрное. У меня возникла мысль, что так не бывает. Я представлял себе, что такое военный город, — это, как я ожидал, должно было быть мрачное, тяжелое место.

— У меня был как-то раз полный контрастов день, когда утром я общалась с вдовой ополченца в Шахтерске, днем пошла на показ местных дизайнеров, которые тут пытаются вопреки войне что-то созидать, получая за это копейки, а вечером поехала на обстрел на Трудовские. Вам, кстати говоря, не удалось попасть в местный театр? Тут такие потрясающие постановки бывают.

Крылов: Нет, я только в филармонии был, но когда я увидел в филармонии орган, то был очень приятно удивлен.

— Думаю, «Кармина Бурана» в «Донбасс Опере» вас не меньше удивила бы.

Крылов: «Кармина Бурана» Карла Орфа? Какая же прелесть! Какие они молодцы. Это же сложно. Хотел бы я посмотреть, как там исполняли «О, фортуна». Это надо раскручивать.

Мурз: Самой мощной частью форпоста является его культурная часть.

Крылов: Да, именно! Нужно, собственно говоря, это и раскручивать. Культурный фронтир. Вот это, пожалуй, единственное, что способно задержать процесс диффузии. Люди должны понимать, что они живут в очень особом месте. Это может сработать.

— В чем его особость?

Крылов: Как я уже говорил, ощущение фронтира. Вот она — граница, до руин аэропорта рукой подать, рядом враги, и они нас обстреливают. Но, с другой стороны, из окопов можно уехать на такси в театр. Это сочетание удивительное. Этого не было нигде в истории.

Мы ездили на Саур-Могилу. И я был поражен тем, насколько красивый получился символ. Когда ты видишь советский памятник, изрешеченный пулями, — это символика 200-процентного уровня. Здесь воевали, потом поставили памятник, потом снова воевали. Такого в мире, кажется, нигде больше нет, чтобы уже отработанный культурный объект, причем отработанный по военной теме, снова стал актуальной военной темой. Я бы настаивал на том, чтобы там все оставили так, как оно есть. Там не нужно ничего менять. Обычно бывает иначе — место сражения, на нем делают мемориал, и все, история закончилась, дальше туда водят унылых пионеров. Но здесь это все актуализировалось самым невероятным образом.

Мурз: Те же танки, которые поставили на постамент, и после этого они уехали с постамента на войну.

— Вы были в Иверском монастыре возле аэропорта?

Крылов: Когда видишь дорогу, ведущую к храму, в дырках на мостовой, а по обочинам цветут розы… Мне сказали, что он еще и действующий.

— Да, он действующий, было время, когда там не было потолка, и куполом служило небо. Икону Иверской Божьей Матери повредила пуля, прямо как в сказании, где ее лик проткнули копьем, но ее, к сожалению, заменили.

Крылов: Вот это была ошибка. Эти объекты настолько ценны, что их не надо типа восстанавливать.

Мурз: Как дом Павлова.

Крылов: Да, именно. Вот чего я не понимаю. Здесь же можно за относительно малые деньги снимать фильмы. За основу сюжета нужно брать известные события, снимая художественные фильмы на документальном материале и с настоящими декорациями. Взять ту же самую оборону Саур-Могилы. То, что здесь не производится крутое культовое кино, — большая ошибка. Я сравнивал то, что делают «укры», и то, что делают наши. У «укров» отлично построена героизация, песни, культ героев, много написано книг. Здесь с этим хуже. Это очень плохо. Если уж говорить о книгах, то сейчас печать книг — это очень простая вещь. Все, что было написано на эту тему, должно было бы здесь быть напечатано и везде продаваться. Было бы отлично не только напечатать книги, но в идеале ввести их в школьную программу. Если не хотят, чтобы люди уезжали отсюда, нужно делать это уже сейчас.

На мой взгляд, нужно культивировать следующее ощущение. Я в свое время читал довольно много документов по палестинскому движению, у них очень интересная самоидентификация. Кем себя считают палестинцы? Арабами? Но арабов много. Отдельным народом? Но тогда спрашивается, а почему они претендуют на сочувствие арабов? Эдвард Саид придумал гениальную формулу: «Палестинцы — это авангард арабского мира». Понимаете? «Мы, конечно, суперарабы. Мы, конечно, гораздо выше всех остальных арабов просто потому, что мы находимся в непосредственном соприкосновении с главным врагом». Что же получилось в результате? Сейчас палестинцы — далеко не самый богатый арабский народ. Они, в общем-то, бедный народ, существуют за счет Саудовской Аравии, которую тихо ненавидят. Но при этом они наиболее образованные из всех арабов, у них большие семьи и они себя считают выше всех остальных. При этом они не антагонистичны всем остальным.

Но у них есть это понимание — мы на переднем фланге. Мне кажется, что это очень удачная модель, и к ней нужно присмотреться. Нужно поддерживать ощущение свободы и фронтира любой ценой.

Мурз: Когда в одном из луганских ресторанов пели «Ще не вмерла», я пожал плечами и сказал: «У нас в ЛНР демократия».

Крылов: Вот нужно говорить всегда: «У нас в ЛНР демократия».

Мурз: Тут дружба народов базируется на русской национальной прошивке, которая не бросается в глаза, однако ты понимаешь, что находишься в России и здесь невозможна иная идентификация.

Крылов: Вообще, национализм вещь прекрасная, если его использовать правильно. Просто не нужно ориентироваться на украинский вариант национализма, потому что украинцы — люди своеобразные, им эти идеи впрок не идут. Но я не знаю вообще ни одной идеи, которую им можно было бы доверить.

— Как, по-вашему, получилось, что какой-нибудь условный Ваня Иванов начал считать себя украинцем?

Крылов: Это, к сожалению, легко объяснимо. Я расскажу о том, что видел сам. Я сам вполне себе русский националист, и я наблюдал, как люди из русского национального движа становятся украинцами. Спрашивается почему? А потому, что очень хочется принадлежать к силе, особенно внутренне слабым людям. Это дает им ощущение власти и неуязвимости. А Украина сейчас очень хорошо себя продает. «Мы-то, конечно, может быть, и дерьмецо, но за нами Вашингтон и ЕС». Они именно так себя и подают. «Мы — боевой отряд Америки и Европы».

Мурз: Военная база «Цивилизации».

Крылов: Да, абсолютно! Причем я это понимал до того, как это все началось. «Мы — военная база „Цивилизации“, мы боремся с врагами „Цивилизации“, и за это нас, безусловно, когда-нибудь наградят». Главная награда — примут в «Цивилизацию». В каком виде их примут, я в том же самом рассказе написал («Маленькая жизнь Стюарта Кельвина Забужко». — EADaily), но они стараются об этом не думать.

Я помню, как в свое время читал в украинском «Фейсбуке» такое: «Безвиз — это все. Безвиз — это принадлежность Европе, это свидетельство того, что нас наконец возвели в звание европейцев». Последнее особенно запомнилось. Хотя цена вопроса на самом деле около 35 евро. Звание европейцев, как мне всегда казалось, дороже должно стоить. Но люди в это верят. Им очень хочется выписаться из «плохой» общности русских в «хорошую» общность.

— Как получилось, что общность русских стала «плохой»?

Крылов: За это спасибо российским властям. Практически во всех странах бывшего Советского Союза восторжествовал более или менее умеренный национализм. Прибалтика вся абсолютно националистическая, однако там никого не убивают, хотя апартеид существует. Тот же Узбекистан, про который я знаю больше, так как я там год прожил в 92 году. Причем сейчас это единственная страна из южных республик, где исламизм задавили, причем серьезно. И я присутствовал там в тот момент, когда они выбирали между исламизмом и светскостью. Я помню людей в белых шапочках, которые были уверены, что здесь будет исламское царство. С другой стороны были официальные деятели, которые сделали иной выбор. И сейчас это светская страна, причем успешная.

— Вы не закончили мысль о полезном национализме.

Крылов: Рядом с нашим деревенским домом жила украинская семья Шевчуков. Вполне себе бандеровцы, которых советская власть по большому счету укрыла от разборок на родине и отправила сюда. Всю идеологию украинского национализма я знаю от этих соседей. Они нас не любили, мы их тоже. Это было симметрично. Так вот Шевчук-старший в пьяном виде объяснял моему деду, что рано или поздно советская власть закончится и тогда он вытащит пулемет, который у него зарыт на огороде, и всех парней тут положит. Потому что «кацапы слабенькие, а мы сильные». Когда Украина отделилась, мне было ясно, что эти люди рано или поздно начнут нас убивать. Они заточены под это.

— Как так получилось?

Крылов: Их такими сделали. В дальнейшем я познакомился с историей украинского движения и понял, что по большому счету австрийский генштаб действительно придумал украинцев в их нынешнем виде. Мне было понятно, что между этими украинцами и переданными большевиками восточными областями Украины рано или поздно будет конфликт. Я не был уверен в том, что он будет вооруженным. Но я был уверен, что он будет. Уже в 2004 году мне было понятно, что вектор развития ненависти к «москалям» задан. Вопрос был только в том, когда это рванет. Если постоянно подливать бензин в бочку и время от времени бросать туда спички, то пожар неизбежен.

Мне было понятно, что животная ненависть к русским в определенный момент вырвется наружу. Причем это могло произойти гораздо раньше, но, видимо, русский слой оказался там толще, чем я предполагал, и поэтому рвануло гораздо позже. Но невозможно было представить себе ничего иного. Телевизор работал только на это. Если 30 лет людям говорить, что нужно ненавидеть «москалей», потому что это животные, которые являются единственной преградой на пути Украины в Европу, то чего еще ждать? Причем уровень пропаганды был абсолютно военный —«убивай животных, их нужно раздавить».

Сейчас это стало известным, но было это гораздо раньше. Я, правда, предполагал, что российская власть все сдаст. Крым и Донбасс были для меня неожиданностью. Я предполагал, что Украина всех украинизирует, вырежет тех, кто упирается, и там возникнет сверхнационалистическое государство, которое рано или поздно нападет на Россию.