Недавнее заявление Владимира Путина о том, что залогом сохранения России как отдельной цивилизации должно стать приоритетное развитие высоких технологий, неизбежно спровоцирует новую подковерную борьбу лоббистских кланов за освоение бюджетов на «прорывные инновации». Первым о готовности поучаствовать в этом предсказуемо заявил глава «Роснано» Анатолий Чубайс, чью свежую порцию рассуждений о необходимости для России «слезть с нефтяной иглы» сразу же после путинского выступления опубликовал журнал Forbes. Стремление государства в очередной раз раскачать инновационную волну понятно: развитие новых технологий исторически не раз выступало стимулом для выхода из экономических кризисов. Но за последние годы список российских «историй неуспеха» в этой сфере настолько внушителен, что уже практически невозможно рассчитывать на то, что при сохранении прежних подходов на этот раз все будет иначе. Штурмовщина и привычное заливание деньгами «институтов развития» приведет не к быстрым положительным результатам в сфере высоких технологий, а к появлению новых перспектив для извлечения «инновационной ренты» уполномоченными на это лицами. Для системных же успехов в долгосрочной перспективе требуется принципиальное увеличение расходов на науку и образование при одновременном отказе от бюрократического контроля над учеными и изобретателями.
«Представьте себе этот самый нефтегаз, на который у нас сегодня приходится 20% ВВП, 40% бюджета, 60% экспорта. Ну это хребет экономики. И мы получили не звоночек, а какой-то набатный колокол. Все, ребята! Хорош рассказывать про слезание с нефтяной иглы. Мы уже 15 лет слышим, как вы слезаете. Если не слезете, то в тупик заедете — не на горизонте в год, не на горизонте в три года, но вдолгую… Невозможно подвергать страну стратегическому риску из-за такой структуры экономики. Этот технологический уклад устаревает, это факт. Есть известная ковбойская поговорка: если лошадь сдохла, с нее надо слезать. Это не значит, что надо закрывать Западно-Сибирское нефтяное месторождение. Но про стратегию, конечно же, нужно для себя это решение принять. Чем раньше мы начнем сворачивать с этого пути, тем в большей степени мы снимем со страны стратегические риски государственного масштаба», — заявил Анатолий Чубайс для Forbes.
Схожие мотивы прозвучали и в выступлении российского президента в очередном выпуске программы «Москва. Кремль. Путин», показанном на телеканале «Россия-1» 17 мая (хотя записано это выступление было еще прошлой осенью). «Если мы хотим сохранить эту [российскую] цивилизацию, мы, конечно, должны делать упор именно на высокие технологии и на будущее их развитие», — заявил Путин, назвав в числе новых перспективных технологий искусственный интеллект, беспилотную технику, генетику, медицину и образование.
Эти параллельные высказывания стоит рассматривать в контексте недавней российской истории. Взаимосвязанные призывы «слезть с нефтяной иглы» и развивать новые технологии регулярно звучат, начиная с глобального кризиса 2008 года, в который Россия вошла на пике экономической динамики, достигнутой в постсоветский период, — годом ранее темп роста реального ВВП страны превышал 8%. Вклад в это нефти, которая на тот момент стоила устойчиво выше $ 100 за баррель, сложно переоценить — ее в итоге и назначили главным источником всех бед российской экономики, в 2009 году упавшей на 7,9% вслед за нефтью, на некоторое время подешевевшей до $ 30 за баррель.
В сентябре 2009 года тогдашний президент Дмитрий Медведев опубликовал программную статью «Россия, вперед!», в которой констатировал, что «двадцать лет бурных преобразований так и не избавили нашу страну от унизительной сырьевой зависимости», и задавался вопросом: должны ли мы и дальше тащить в наше будущее примитивную сырьевую экономику? В качестве «прорывных» направлений технологического развития в статье Медведева были обозначены новые виды топлива, ядерные технологии, информационные технологии, производство отдельных видов медицинского оборудования, сверхсовременных средств диагностики, медикаментов и т. д. Для реализации этих амбиций было решено создать российский аналог Кремниевой долины — инновационный центр «Сколково», на некоторое время ставший любимым детищем Медведева и получавший десятки миллиардов рублей бюджетных и внебюджетных средств. Еще одним получившим массированный пиар «институтом развития» стало «Роснано», созданное в статусе госкорпорации еще в 2007 году с имущественным взносом правительства РФ в 130 млрд рублей, а в дальнейшем преобразованное в акционерное общество.
С самого начала этих проектов было понятно, что они не только, а то и не столько «про инновации», сколько про освоение различных бюджетов и вхождение в некий закрытый клуб, дающий привилегированный доступ к сильным мира сего. Президентом фонда «Сколково», к примеру, стал миллиардер Виктор Вексельберг, бывший одновременно и одной из наиболее заметных фигур в российской сырьевой экономике (на момент создания инновационного центра он занимал пост исполнительного директора нефтяной компании ТНК-ВР и возглавлял совет директоров Объединенной компании Rusal). Самое непосредственное отношение к проекту имели и такие известные лица, как Роман Абрамович и Сулейман Керимов со стороны крупного бизнеса, Владислав Сурков, Игорь Шувалов и Аркадий Дворкович (в 2018 году возглавивший фонд «Сколково») со стороны высшего чиновничества.
Большой пиар вокруг инноваций и нанотехнологий медведевского «призыва» был вполне легко объясним. С одной стороны, кризис 2008—2009 годов для российской экономики, вопреки ожиданиям, не кончился катастрофой и сама по себе идея ставки на ускоренное технологическое развитие выглядела довольно здраво. С другой стороны, сами инновации к тому времени уже приобрели устойчивый гламурный имидж и причастность к этой сфере для многих бизнесменов и чиновников выглядела неким высокостатусным символическим активом.
Обратная сторона этого пиара, впрочем, тоже не заставила себя ждать: уже после того, как Дмитрий Медведев сложил полномочия президента, Счетная палата провела комплексную проверку «Сколково» за 2013−2015 годы, которая показала, что 58,6 млрд рублей федерального бюджета, потраченных на инноград, шли в значительной степени не на инновационную деятельность, а на вознаграждения его топ-менеджерам. Собственная операционная деятельность принесла фонду «Сколково» лишь 4,5% доходов, причем соответствующая сумма значительно уступала доходам, полученным от размещения бюджетных средств на банковских счетах. Аналогичная картина, кстати, была обнаружена и в еще одном любимом детище Медведева — госкомпании «Курорты Северного Кавказа». Однако в этом вряд ли стоит искать исключительно российскую специфику — российские «инноваторы» просто следовали за теми трендами, которые уже давно сложились у их западных коллег в кавычках и без: если вложения в новые технологии или новые производства не приносят рентабельность, существенно превышающую показатели финансового сектора, то проще направить деньги именно в финансовый сектор или вообще воздержаться от инвестиций.
Однако с возвращением Владимира Путина на пост президента России в 2012 году инновационная тема не была отложена в долгий ящик, — напротив, произошло нечто вроде перехвата повестки, одного из любимых приемов российских политтехнологов. В конце 2012 года в послании Федеральному Собранию Путин заявил, что к 2020 году в России «надо создать и модернизировать 25 миллионов рабочих мест» и что «именно качественные рабочие места станут локомотивом роста зарплат и благосостояния». В такой постановке вопроса не содержалось буквального акцента на инновациях, однако всячески подчеркивалась необходимость повышения производительности труда, что по определению подразумевает ускоренное внедрение новых технологий. Как и на предшествующем этапе, кураторство нового проекта было возложено на очередной «институт развития» — созданное незадолго до президентских выборов 2012 года Агентство стратегических инициатив по продвижению новых проектов.
Новая попытка запуска инновационной экономики в России имела отчетливо военизированный оттенок, совпав с резким увеличением финансирования вооруженных сил. В таком повороте событий также в целом не было ничего нового, поскольку исторически многие «гражданские» инновации являются плодом конверсии военных разработок. Хрестоматийным примером в данном случае является появление Интернета, ставшего результатом разработок американских университетов в области распределённых компьютерных сетей, которые финансировались Управлением перспективных исследовательских проектов Министерства обороны США (DARPA), созданным в 1958 году в ответ на запуск в СССР первого искусственного спутника Земли.
Однако уже на самом старте модернизационная программа ОПК погрязла в коррупционных скандалах, самым громким из которых стало строительство нового космодрома Восточный с воровством миллиардов рублей и десятками уголовных дел. К тому же в 2014 году начался новый экономический кризис, вновь сопровождавшийся падением цен на нефть. На сей раз государство обошлось без дорогостоящих инновационных программ, — в отличие от кризиса 2008 года, в бюджете попросту не было на это лишних средств. Но как только наиболее острые симптомы кризиса остались позади, на горизонте замаячил новый «технологический прорыв» — цифровизация, причем, по ироничному стечению обстоятельств, продвигали эту тему во многом те же люди, что имели самое непосредственное отношение к медведевским инновациям, наподобие Игоря Шувалова. Именно он в ходе Петербургского международного экономического форума 2017 года и сообщил, что Владимир Путин «заболел» цифровой экономикой, после чего цифровизация незамедлительно стала очередным символом веры российской элиты.
Очередной цикл инноваций был оформлен в полном соответствии с велениями времени — в виде отдельного национального проекта «Цифровая экономика», на который планировалось потратить в общей сложности более 1,6 трлн рублей до 2024 года. С самого начала этот проект сопровождался лоббистскими баталиями госкорпораций за доступ к бюджетам, но первый же год его реализации продемонстрировал, что ожидания были явно преждевременными.
По итогам 2019 года финансирование «Цифровой экономики» оказалось наименьшим среди всех нацпроектов — на конец декабря на него было потрачено лишь 53,6% заложенных средств. После чего чиновники пошли на привычную хитрость: закрывать прошлогодние контракты спешно пришлось в последние часы перед Новым годом, а в первые же рабочие дни января на цифровизацию бросили три четверти годового бюджета — 74 млрд из 101 млрд рублей. Об этом стало известно сразу же перед отставкой правительства Дмитрия Медведева, которую не «пересидел» и министр цифрового развития, связи и массовых коммуникаций РФ Константин Носков, в 2018 году в ходе подковерных схваток вокруг цифрового нацпроекта сменивший на этом посту Николая Никифорова, протеже татарстанского «инновационного клана». Преемником Носкова в министерском кресле стал Максут Шадаев — человек с примечательной биографией: этот выходец из «Ростелекома» в свое время работал в американских структурах экс-депутата Госдумы Ильи Пономарева, бывшего фигурантом множества скандалов, в том числе и вокруг освоения средств «Сколково».
Стремительно меняющаяся ситуация в мире подсказывает, что теперь на первый план повестки инновационной моды выходят иные темы, такие как генетика и медицина, да и цифровизация в российском исполнении пока дает не слишком убедительные результаты на практике, очередным подтверждением чего стала недавняя история с цифровыми пропусками в Москве. Поэтому в том, что связанный с инновациями и технологиями административный рынок будет процветать и дальше, сомнений не возникает. При этом высокотехнологичный лоббизм всегда имеет беспроигрышный аргумент по сравнению с другими его видами: вложения в новые технологии действительно чаще всего оказываются ничем, поэтому обычные требования к эффективности проектов здесь использовать довольно затруднительно.
Истории о том, как у инноваторов что-то «не взлетело» или пошло не так, — неотъемлемая часть инновационного процесса, лишний раз напоминающая о том, насколько это дорогостоящее и не имеющее надежных гарантий удовольствие. Это, конечно же, не означает, что слово «инновации» должно стать табу в нынешних реалиях российской экономики, однако за почти полтора десятилетия попыток «слезть с нефтяной иглы» все же можно оценить какие-то объективные результаты предшествующих усилий.
В начале этого года журнал Global Finance опубликовал рейтинг стран мира по уровню технологического развития, в котором Россия оказалась лишь на 46-м месте в компании Иордании и Аргентины. «В ХХ веке, — утверждалось в самом начале редакционного комментария к рейтингу, — Россия была одним из главных конкурентов в гонке вооружений холодной войны, однако она едва ли соответствует меркам глобальной технологической гонки XXI века, в которой страны конкурируют за капитал, инвестиции, знания и инновации в условиях, когда изменения происходят со скоростью записи в твиттере». Более оптимистичен опубликованный в 2018 году рейтинг журнала The Economist, оценившего уровень подготовленности различных стран к технологическим изменениям: в нем Россия разделила 32−35-е места вместе с Аргентиной, Китаем и Словенией.
Любой западный рейтинг, несомненно, с основанием можно заподозрить в тенденциозности, однако вряд ли подлежит сомнению взаимосвязь между уровнем технологического развития и таким объективным показателем, как доля расходов на образование в ВВП. По данным прошлогоднего официального сборника «Образование в цифрах», на 2018 год для России этот показатель составлял 3,5% — меньше, чем у Германии (3,6%), США (4,2%), Великобритании (4,9%) или Швеции (5%), но выше, чем у Италии (3,3%) или Японии (2,9%). Понятно, что для совершения желанного технологического рывка эта доля должна быть существенно выше, хотя и это еще не является залогом успеха — само по себе заливание проблемы деньгами практически никогда не принесет положительный результат без формирования благоприятной для ученых и высокотехнологичного бизнеса среды. А с этим российские чиновники и правоохранители, одержимые манией тотального контроля, которая, впрочем, никак не позволяет избегать все новых коррупционных скандалов, справляются по традиции плохо. Как результат, в инновационном процессе на первый план неизменно выходят кланово-лоббистские хитросплетения и замысловатые схемы освоения средств — именно так и формируется зависимость от пройденного пути, которую невозможно обнулить в административном порядке.
Олег Поляков