Очередная серия протестов в Иране, на сей раз спровоцированная повышением цен на горючее, похоже, была жестко подавлена — разные неофициальные источники сообщают, что в ходе столкновений погибли десятки человек. Ограничив поступление информации о происходящем, иранские власти лишь укрепили репутацию Исламской Республики как одного из самых закрытых для внешнего мира государств. Однако общие тенденции развития иранского общества и государства, которые привели к нынешней длинной волне протестов, начавшихся в конце 2017 года, сложно назвать уникальными для Ирана. Как и во многих других странах, в Исламской Республике хорошо прослеживается процесс постепенной ликвидации социального государства, которое в Иране, впрочем, имеет свою специфику — его создание было одним из главных завоеваний исламской революции 1979 года. Расширение социальной политики неизбежно вело к появлению постоянно растущей группы людей с высокими социальными запросами, условного «среднего класса» — здесь Иран также, на первый взгляд, мало чем отличается от других стран, которые шли по пути догоняющей модернизации.
Но все это не означает, что протесты в Иране неизбежно приведут к либерализации и демократизации по западным стандартам, предупреждает в интервью EADaily иранско-американский политолог Кеван Харриc (Харири), автор книги «Социальная революция: политика и государство всеобщего благосостояния в Иране». С одной стороны, отмечает он, «поддержка демократии» по западному образцу не имеет в Иране внутренней опоры, а с другой стороны, власти страны в условиях экономических санкций готовы оправдать соображениями национальной безопасности любые меры в отношении протестующих. Единственным выходом из тупиковой ситуации, полагает эксперт, выглядит реинтеграция Ирана в мировую экономику, но для этого неизбежно придется вернуться к принципам ядерной сделки 2015 года.
— В вашей книге обозначены два пути, открытых для иранского государства. Первый — это более универсальная система благосостояния и более широкая, более демократичная политическая структура. Второй путь — государство благосостояния, в большей степени ориентированное на принцип исключения, сочетающееся с более эксклюзивной, технократической политической структурой. Если оставить в стороне исламскую идеологию революции 1979 года, а заодно и консервативные и реформистские маски нынешних иранских партий, то первый путь предполагает продолжение революционной логики государства благосостояния, пусть и ценой куда более значительных издержек в условиях растущих ожиданий более масштабного среднего класса. Второй путь намечает поворот к государству, ориентированному на развитие, в духе династии Пехлеви и одновременно переход к вполне неолиберальной и «просистемной» логике. Демонстрируют ли недавние политические и экономические реформы в Иране, а также протестные волны, что выбран один из этих путей? Или, может быть, это, скорее, дрейф в одном из направлений, а не намеренная политическая стратегия? Ведет ли недавняя технократизация правительства Ирана к сокращению давно сложившегося популизма в принятии политических решений в стране?
— В моей книге поставлен вопрос о том, почему программы социальной политики в Иране в таких сферах, как здравоохранение, образование и социальное страхование, расширялись более трех десятилетий, прошедших после революции 1979 года. Если следовать теориям, которые сводят объяснения действий иранского государства главным образом к наличию нефтяных доходов, то расширение социального обеспечения в Иране за пределы узкого ядра сторонников революции выглядит загадочно. Зачем это авторитарному, по общему мнению, государству, которое не облагает свое население прямыми налогами и имеет доступ к доходам от природных ресурсов, распространять социальную политику за рамки своих избранных кадров?
Я выделяю три группы повторяющихся процессов, которые вели к расширению социальной политики. Во-первых, это народная мобилизация, которая включала массовые разногласия по поводу революции 1979 года, военный призыв на ирано-иракскую войну 1980−88 годов и участие в ней, а также электоральную и неэлекторальную мобилизацию начиная с 1990-х годов. Во-вторых, это конкуренция внутри политической элиты в рамках, вероятно, единственной революции ХХ века, которая не породила однопартийное государство. В-третьих, это антисистемное геополитическое положение Исламской республики Иран, в силу которого произошло исчезновение большинства возможностей для устойчивых внешнеполитических альянсов и поддержки со стороны внешних сил. Каждый из этих процессов по отдельности существовал и во многих других странах, и можно увидеть, как они вносили свою лепту в расширение систем социального обеспечения, хотя эти факторы вовсе не складываются в какой-то «железный закон». Но в Иране присутствуют именно все три из них.
С точки зрения политического истеблишмента в целом, сочетание этих трех процессов и их результатов не было ни намеренным, ни стратегическим. Это не был какой-то исламский сценарий или неолиберальный заговор, причем определенные модели зачастую проникали в Иран из опыта других революций и стран Третьего мира. Как и многие другие страны со средним уровнем доходов, Иран обладает фрагментарной системой социального обеспечения с пересекающимися институтами и разными уровнями доступа к ней. Многие из этих институтов создавали выгоды для средних слоев, а не для беднейшей части населения. Но благодаря субсидиям на потребительские товары и меры по борьбе с бедностью иранское общество трансформировалось за послереволюционный период. В 1980-х и вплоть до 2000-х годов наблюдалась инклюзивная динамика в таких сферах, как здравоохранение, образование и социальное страхование.
Однако такие прошлые успехи, как увеличение ожидаемой продолжительности жизни, снижение младенческой смертности, сокращение размера семей, повышение образовательных квалификаций, снижение бедности, стремление к восходящей мобильности в поколениях 1990−2000-х годов, сформировали нынешние вызовы. Это были не самые блестящие результаты среди всех стран Третьего мира, но и никоим образом не худшие.
Именно здесь возникают два пути, которые вырисовываются в будущем. Первый больше напоминает систему в духе Чили, где технократическая экспертиза предписывает устранение государственных расходов на любые программы социального обеспечения, которые квалифицируются как непродуктивные или создающие «зависимость» от государства. Многие иранские интеллектуалы нахватались идей у неолиберальных критиков государства всеобщего благосостояния, чтобы применить их у себя дома, но при этом, как и многие технократы на всем Ближнем Востоке, они никогда полностью не получали бразды государственной власти. В некоторой степени отмена государственных субсидий на потребление энергоресурсов и товары первой необходимости относится именно к этому пути, хотя он, конечно же, зависит от того, как тратятся доходы, сэкономленные благодаря либерализации цен.
Субсидии на горючее наподобие тех, что были сокращены 14 ноября, представляют собой меру крайне регрессивной социальной политики, поскольку более зажиточные домохозяйства потребляют больше энергии, чем менее состоятельные, и происходит всеобщее масштабное разбазаривание ресурсов. В 2011 году при президенте Махмуде Ахмадинежаде произошла замена топливных субсидий системой индивидуальных денежных перечислений — на фарси это назвали неологизмом «яранех», — хотя эта мера долго обсуждалась и предлагалась разными политическими фракциями.
Новая администрация Хасана Роухани, которой эта система не нравилась, допустила, чтобы ценность денежных перечислений улетучивалась вместе с инфляцией, одновременно сохраняя систему субсидий — с технократической точки зрения, это был худший вариант действий.
Однако политические разногласия в элите и нежелание получить обвинения в еще одном экономическом шоке со стороны различных фракционных сил препятствовали движению властей вперед. Даже недавний скачок цен предполагается сгладить денежными трансферами из сэкономленных на субсидиях средств, однако массовый гнев и недоверие политическим элитам в Иране таково, что многие уверены: этот скачок цен на горючее был излишней карательной мерой. Так что полный переход от регрессивных субсидий на горючее к прогрессивной системе денежных перечислений необязательно является неолиберальной мерой по своему замыслу и последствиям — все зависит от того, как это реализуется. Как это обычно бывает во многих фрагментарных бюрократиях, обсуждается множество мер, которые хорошо выглядят на бумаге, но на практике внедряются бессистемным образом и сталкиваются с непреднамеренными последствиями.
— Какие сейчас остаются возможности у властей Ирана для того, чтобы пойти вторым путем, который предполагает большее равенство в доступе к популярным программам социального обеспечения?
— Он также будет более затратным для государства. Однако эти расходы могут быть оправданы с точки зрения как логики развития, так и демократической логики, если бы существовала некая политическая коалиция с массовой поддержкой, продвигающая такой сценарий. Именно здесь могла бы сыграть конструктивную роль инклюзивная и популистская политическая динамика послереволюционного Ирана. А если бы Иран имел доступ к глобальным рынкам, то подобные социальные программы не обязательно имели бы для государства запретительную цену. Но следует признать, что вероятность этого пути заблокирована из-за геополитического фактора — такого бедствия, как санкции США. Внешняя санкционная «машина» — это определение уместно, потому что она движется по собственной логике и не нуждается в рулевом, — стимулирует обеспечение безопасности иранского государства в логике мер жесткой экономии. Во имя национальной безопасности и защиты народа от негативного внешнего влияния могут быть оправданы любые меры. Поэтому народные мобилизации с большей вероятностью будут открыто подавлены, а не перенаправлены в русло одной или нескольких иранских политических фракций. Ирония в данном случае состоит в том, что Иран при этом все больше и больше будет напоминать одного из самых близких союзников США на Ближнем Востоке — Египет при президенте Сисси.
— Существует ли, по вашему мнению, некая преемственность между разными поколениями иранских протестов — «зеленым движением» против подтасовок на президентских выборах 2009 года и новой волной, начавшейся в 2017 году? Кто те люди, которые протестуют сейчас? Отличаются ли они принципиально от участников «зеленого движения»? В новой волне протестов были особенно заметны базарные торговцы, владельцы магазинов, персонажи с черного рынка — в общем, мелкая буржуазия, а вы в своей книге пишете, что как раз независимая буржуазия — этот знаменитый агент демократизации в европейской истории — едва ли проявляла высокую активность ни в иранской революции 1979 года, ни в беспорядках три десятилетия спустя. Можно ли утверждать, что теперь иранская буржуазия все же решила взять реванш? Или, может быть, это и есть бывшие участники «зеленого движения», которые были вынуждены занять те же позиции в традиционных занятиях или неформальном секторе, что и их родители?
— Для начала хотел бы заметить, что большинство историков и исторических социологов, которые занимаются образованием европейских государств, больше не уверены в том, что настоящим агентом демократизации в Европе была единая и коллективно организованная буржуазия как экономический или образованный средний класс. Однако во всем мире, включая Иран, существует могущественный миф о едином среднем классе. Этот термин постоянно используется как иранскими интеллектуалами и политиками, так и внешними аналитиками без какой-либо четкости определений. И хотя начиная с 1979 года в Иране произошли громадные социальные трансформации, это не значит, что они автоматически породили определенный тип политики просто потому, что некая часть общества все больше и больше соответствует нашим представлениям о среднем классе.
Давайте обратим внимание на такой факт: в 2017 году доля иранцев, получавших высшее и среднее образование — если брать соотношение тех, кто учился в колледжах и учреждениях высшего профессионального образования, и общего количества людей в возрасте получения такого образования, — составляла примерно 66%. В 1978 году их доля была 4,5%. Однако массовое накопление образовательных регалий — явление для Ирана не уникальное, а вполне типичное для стран догоняющего развития наподобие России, Китая, Индии, Бразилии и т. д. — привело к кризису их перепроизводства, имеющему глобальный масштаб. В результате большинство иранцев называют себя средним классом — согласно исследованию общественного мнения, в котором я участвовал в 2016 году, его доля находилась на уровне 55%.
Конечно, эта растущая самоидентификация с образом жизни среднего класса и всеобщей трансформацией общества возникла не только благодаря программам социальной политики — скорее, это произошло благодаря сочетанию социального выравнивания послереволюционного периода, росту доходов разных классов в конце 1990-х — 2000-х годов, а также тем выгодам развития и сдерживания рыночных сил, которые становились доступны за счет доступа к социальному обеспечению. Не будем забывать и о том, что в 2000-х годах ряд иранцев, проживавших в Лос-Анджелесе, приезжали в Тегеран за факультативной медицинской помощью (медицинские тесты, хирургические операции и коррекция зрения). Все это субсидировалось Исламской республикой.
А теперь самое интересное: исходя из данных исследования, о котором я говорил, нет никаких свидетельств того, что представители среднего класса (неважно, используем мы субъективное или объективное его определение) в 2013 году голосовали за Хасана Роухани как-то иначе, чем представители других групп населения. Наоборот, разделения по политическим признакам существуют внутри самих этих новых средних слоев, если они вообще обращают внимание на политику.
Таким образом, высока вероятность того, что политическая конкуренция в Иране в последние два десятилетия была не схваткой единого среднего класса и остальной части общества, а сражением между политическими коалициями, которые пытались мобилизовать разные группы этих средних слоев, причем иногда даже в пределах какого-то одного домохозяйства. Это куда более реалистичная картина политической жизни в Иране, нежели та, которая обычно изображается зарубежными наблюдателями: единый и прогрессивный средний класс против реакционных и зависимых от государства масс. Я бы сказал, что представление об опоре Исламской республики на политическую поддержку самых бедных слоев общества — это, по большому счету, миф, по крайней мере с 1990-х годов. И если это в самом деле так, то неудивительно, что на протяжении последнего десятилетия нарастало недовольство относительно бедных слоев — скорее всего, нижней части среднего класса, а не совершенно бедных. Теперь эти люди уже не всегда видят, что их интересы как-либо представлены одной из политических фракций.
— Какова география нынешних протестов в Иране? Совпадает ли она, например, с расположением свободных экономических зон, созданных в 1990-е годы?
— Искать корреляцию географии протестов с другими пространственными индикаторами нужно с осторожностью. Например, хотя многие протесты в 2018—2019 годах происходили в этнически смешанных территориях Ирана, это могло быть результатом высокой плотности социальных связей в городах, а не коллективным движением, основанным на этнической идентичности. Территории с высокой безработицей или с более простым доступом к пограничным переходам также могли продемонстрировать более высокий уровень протестов, но было бы неким «экологическим заблуждением» рассматривать эти индикаторы в масштабе целых провинций в качестве лежащих в основе протестов причин, не обращая никакого внимания на личности самих протестующих. Но и просмотр видео протестных выступлений мало поможет, поскольку благодаря демонстрационному эффекту потребительских стилей мода и одежда в Иране больше не различаются разительно в зависимости от принадлежности к тому или иному классу.
Вообще, сложно предсказать заранее, что может послужить той самой ленинской искрой, а заодно и то, как будут распространяться тактика и восприятие протестов. Чем больше я всматривался в динамику протеста и социального движения в Иране, тем сильнее становилось мое скептическое отношение к ее объяснению при помощи принадлежности участников протестов к какому-либо отдельному классу.
— В своей книге вы разделяете государства, ориентированные на развитие, на два типа — «просистемный» и «антисистемный». Ваш учитель Джованни Арриги, который первым ввел это разграничение, подчеркивал противоречия «просистемных» государств, которые ведут к тому, что большая часть населения не может вкусить плоды социально-экономического развития, направляемого государством. Вы же, напротив, акцентируете противоречия «антисистемного» государства, которое внедряет высокие стандарты социального обеспечения, требуя взамен от своего народа определенных жертва в период «скачка» в развитии. Уровень жизни и ожидания масс растут, однако система всеобщего благосостояния становится слишком дорогой, и в результате авторитарные элиты начинают использовать авторитарные меры для защиты своих привилегий вместо того, чтобы ускорять догоняющее развитие. Насколько в данном случае продуктивны аналогии между Ираном и СССР, где население также получило социальное гражданство до политического? Могут ли последствия этого в Иране быть теми же, что и в Советском Союзе? Способно ли «антисистемное» государство развития в принципе избежать «железного закона олигархии»?
— Вообще, о том, что многие аспекты социального гражданства предоставляются гораздо чаще и раньше, чем многие аспекты гражданства политического, утверждали большинство историков государства всеобщего благосостояния — особенно те, кто изучают социальную политику за пределами Западной Европы. При этом необходимость в налогообложении и изъятии доходов у населения не обязательно ведет к предоставлению политических прав или демократизации. Например, автократическое тайваньское государство под управлением Гоминьдана в 1960−70-х годах обложило тяжелыми налогами потребление средних слоев, но взамен не дало им никакого демократического участия. Именно здесь историческая социология демократизации и разворотов к демократии по всему миру гораздо более полезна, чем либеральные мифы, относящиеся к случаю Англии, или, что еще хуже, чем экономистическая модель отношений государства и общества, в которой вообще устранена роль политики.
Что касается понятия «антисистемное государство», то оно, вероятно, уже стало анахронизмом, поскольку сегодня в мире нет одного геополитического центра гегемонии и едва ли он появится при жизни одного-двух ближайших поколений, если появится вообще. Термин «антисистемное государство» я использовал применительно к геополитическому положению Ирана в отношении к американской гегемонии 1980−90-х годов. Хотя на протяжении последнего десятилетия США имели в своем распоряжении невероятный объем финансового могущества, обращенного против Ирана в виде санкций на банковские операции и продажу нефти, это стало возможным во многом благодаря тому, что
Иран — это относительно слабая держава, неспособная противостоять США, сформировав для противодействия им стабильную геополитическую коалицию. Давайте называть вещи своими именами: выбор союзников у Ирана невелик — в конечном итоге, даже Россия и США время от времени совершали неоднозначные действия в отношении американских санкций против Ирана.
— Какой в таком случае должна быть мировая система, чтобы Иран перестал восприниматься другими странами в качестве антисистемного игрока? Это тот самый многополярный мир, о котором много раз говорил и продолжает говорить Путин?
— Повторю, что для геополитики современной мир-системы больше нехарактерно существование в рамках единственного гегемонического порядка, определяемого США. Но, как некогда подчеркивал Джованни Арриги, на смену одной гегемонии необязательно идет другой гегемон или многополярная геополитическая система — на ее место может прийти системный «хаос», период, когда структуры и институты старого порядка еще не замещены какими-либо их функциональными эквивалентами. Кроме того, стоит отметить, что многополярный мир, в котором региональные державы осуществляют свои суверенные полномочия у себя на периферии, а другим странам остается лишь принимать последствия этого, не обязательно является миром, лучшим для людей. Сегодняшние примеры того, как региональные державы реализуют свои государственные интересы подобным образом — Синьцзян в Западном Китае и провинция Кашмир в Индии, хотя я никоим образом не пытаюсь оправдывать предшествующие институты гегемонического порядка США. Но, как и в XIX веке — в эпоху конкуренции между империями, небольшие государства часто страдают, когда более крупные державы в их регионе недолжным образом используют свое влияние.
В некотором смысле сегодняшний Иран реализует больше влияния на Ближнем Востоке, чем при Хомейни, однако отчасти это является следствием сокращения могущества США и возникшего в результате вакуума. Однако даже при шахе Мохаммеде Пехлеви в 1960−70-х годах Иран претендовал на то, чтобы действовать в качестве региональной державы, влияние которой распространяется на Персидский залив и арабский мир. Как я отмечал в своей книге, 1979-й оказался таким же революционным «нулевым годом» для победителей и проигравших в процессе консолидации Исламской республики, каким был 1789 год для Франции и 1917 год для России. При этом точно так же, как в случае с французской империей и российским имперским государством, в иранской геополитике существуют линии преемственности, идущие поверх революционных расколов. Отсюда возникает настойчивый контрфактический вопрос: если бы революции 1979 года не было, была бы роль Ирана в мировой политике принципиально отличной от сегодняшней? Думаю, что нет.
— В своей книге вы подчеркиваете, что изменения в экономической и социальной политике Ирана невозможно объяснять только колебаниями мировых цен на нефть. Тем не менее, вряд ли стоит сбрасывать со счета ряд других международных факторов — не только нефтяные цены, но и экономические санкции, международные конфликты, проникновение различных идей и жизненных стилей, взлет и падение великих держав и т. д. Какой вам видится их роль для будущего социального государства и демократии в Иране?
— Я отталкивался от представления об Иране как полупериферийном государстве, которое постоянно совершало рывки в развитии, чтобы нагнать богатые западные страны, но, как и почти всем полупериферийным странам, Ирану приходится быстро бежать, чтобы просто оставаться на том же месте. Однако даже в условиях относительной экономической стагнации в сравнении с богатыми экономиками это не означает, что внутри страны не происходило никаких социальных трансформаций. Поэтому я обращаюсь к «сокровенным недрам» отношений государства и общества в Иране, используя в качестве «оптики» политику социального благосостояния, чтобы показать, как работала внутренняя динамика, которая трансформировала большую часть социальной и политической жизни в Иране. Примерно так Маркс в «Капитале» анализировал социальное разделение труда на описанной у Адама Смита булавочной фабрике, обращаясь к «сокровенным недрам производства», чтобы показать механизмы формирования прибавочной стоимости, на которых основано капиталистическое производство.
Если говорить о роли международных факторов в революционном Иране, то ее нужно разделить на несколько отдельных типов связей с различными глобальными и религиозными институтами. В конечном итоге, иранские революционеры считали себя частью мирового авангарда и в 1980-х годах использовали государственную власть для участия в различных повстанческих движениях по всему миру. До сегодняшнего дня в Иране учатся сотни тысяч студентов-богословов из разных частей света, и это, несомненно, является некой формой «мягкой силы», в которую государство вливает свои ресурсы и энергию. Различные европейские державы, за исключением Великобритании, главным образом сохранили свои связи с Ираном, и благодаря этим связям в Иран попадали культурные, технологические и технические формы знания. Когда в 2000-х годах в экономике были хорошие времена, иранцы получили беспрецедентные возможности для путешествий за границу, причем речь идет не только о верхних слоях, которые стали ездить в Бангкок, Дубаи и Стамбул, но и о небогатых иранцах, отправлявшихся в Ереван, Дамаск и иракский Эн-Наджаф, священный город шиитов. Карта глобальной иранской диаспоры отсутствует, но большинство иранцев, ныне проживающих за границей, вероятно, осели не в США и Великобритании, а в других странах со средними доходами наподобие Турции. Эти трансформирующиеся связи также важны для понимания того, откуда и в каких формах знания перемещаются в страну и из нее. Иными словами, пока в Вашингтоне или Лондоне часто утверждается, что Иран — одна из самых изолированных стран в мире, из Тегерана это нередко выглядит не так.
Тем не менее, я хотел бы отметить, что такая форма международных связей, как поддержка демократии со стороны западных государств или неправительственных организаций, мало влияет на революционные государства или не влияет вовсе — к такому выводу приходят Стив Левицки и Лукан Уэй в своем исследовании роли международных связей в процессе демократизации Третьего мира в 1970—2000-х годах. США обладают серьезным доминированием над политикой Египта, учитывая их масштабную финансовую поддержку военных в этой стране. Однако в Иране у США нет внутренних рычагов, о чем американские дипломаты безнадежно заявляли на протяжении десятилетий. Поэтому вместо военного вмешательства используется молот экономических санкций, однако у нас нет какого-либо надежного исторического свидетельства, что подобные формы принуждения способны осуществить те или иные долгосрочные трансформации в странах, которые становятся мишенью таких мер.
Нравится это кому-то или нет (многим из тех, кто разделяет утопические взгляды, конечно, нет), но лучшим выходом были и остаются дипломатические усилия между Ираном и теми державами, которые принимали участие в ядерной сделке 2015 года. Не существует гарантии Исламской республики с человеческим лицом, но коллапс государства или постоянная экономическая стагнация — это тупик.
— Можно ли рассматривать ситуацию вокруг социального государства в Иране как проявление общемирового тренда к либерализации и приватизации такого типа государства? По большому счету в России мы наблюдаем те же самые процессы.
— Да, именно здесь идеальное представление о социальном государстве может стать на пути понимания того, как работают реальные системы социального обеспечения в XXI веке, включая Иран и Россию. Большинство государственных расходов сосредоточены на средних и высших слоях — они же являются и основными получателями выгод от этих расходов в виде пенсий по старости, трат на здравоохранение или высшее образование. В странах со средними доходами все это зачастую является наследием государственного сектора, поскольку именно в этом секторе к рабочим местам обычно привязывались наилучшие блага социального обеспечения. В результате значительная часть государственных расходов на социальное обеспечение и социальное страхование не сокращает неравенство, а наоборот, может усиливать его. Наверное, эта тенденция наиболее очевидна в «старых» государствах всеобщего благосостояния Латинской Америки — в Бразилии или Аргентине. Однако и в Иране издержки на пенсии и здравоохранение для среднего класса довольно велики и продолжают увеличиваться благодаря социальным трансформациям, о которых я уже говорил. И это еще не говоря о субсидиях на горючее и другие товары, которые склонны оказывать регрессивное воздействие на неравенство и достаются главным образом средним и верхним слоям.
Как может выглядеть «реформа» подобной системы? Возможно урезание социальных благ вплоть до уровня бедности — в таком случае любая помощь людям, находящимся выше этого уровня, будет неизбежно рассматриваться как нарушение рыночных принципов или непродуктивное использование «ренты». Но есть и другой вариант — движение в направлении всеобщей доступности той характеризующейся высоким неравенством системы социальных благ, куда на протяжении большей части ее существования был закрыт вход для большей части населения, и единственным вариантом в нее попасть был рынок труда.
Как и в случае с пенсионной проблемой в России, вопрос о реформе систем социального обеспечения, который ставится в Иране, имеет в высшей степени политический характер. При этом на примерах Венгрии или Польши мы видим, что вокруг восстановления доступа к прежним программам социального обеспечения может выстраиваться правая коалиция, которая обрамляет эту тему ксенофобией и национализмом. Поскольку доступ к социальным благам почти в любой стране обычно связан с гражданством и национальной принадлежностью, политика социального благосостояния вращается вокруг вопроса о том, кто достоин доступа к ней — гражданин данной страны или мигрант, заслуживающие или не заслуживающие этого сообщества или группы.
— В связи с глобальными протестными волнами в нынешнем десятилетии много говорилось о роли новых медиа и социальных сетей в этом процессе. В какой степени, на ваш взгляд, этому аспекту действительно стоит уделять внимание? Не переоценивается ли он точно так же, как фактор цены на нефть?
— Если судить по собственному опыту и наблюдениям в ходе интервью с участниками «зеленого движения» 2009 года, новые социальные медиа могут играть как объединяющую, так и фрагментирующую роль. Скажем, даже если через них объявляется о конкретном месте протеста — каким образом там нужно отличать своих от чужих? Причем все это было еще до того, как у властей появилась возможность отключать доступ к онлайн-сетям, которой многие государства действительно пользуются, в том числе во время иранских событий в ноябре. В общем, я довольно скептически отношусь к утверждениям о том, что онлайн-сообщества могут заместить «офлайновые» организационные силы. Это становится еще более ясно в ситуации, когда онлайн-сети отстраиваются от публичных СМИ, формируя частные сети или каналы, насчитывающие 500−1000 человек.
Можно, конечно, иметь связи с тысячей других людей в частной сети, надежно защищенной от государственного надзора, но что дальше? Делиться информацией и создавать общий контур недовольства — это всего лишь один из аспектов социальных движений. Но людям по-прежнему нужно в какой-то момент встречаться лицом к лицу. Единственный момент, на который технологические изменения действительно со временем повлияли, — это ускорение динамики социального протеста. Однако эта тенденция не уникальна для последних двадцати лет. По всему миру происходит множество протестов, но какие организационные структуры и стратегии они порождают? Большинство взаимодействий в онлайне эфемерны — как, впрочем, и в офлайне.
— Вы упомянули о необходимости переговоров по ядерной сделке с Ираном. Какие, по вашему мнению, существуют дальнейшие сценарии этого процесса?
— Большинство европейских дипломатов, участвовавших в переговорах по ядерной сделке и в подписании окончательного соглашения, по-прежнему уверены, что в какой-то момент все закончится аналогичным решением, которое снова станет «лучшим из худших» вариантов для всех причастных государств. Вопрос заключается в том, как много времени для этого потребуется и какой ущерб понесут различные вовлеченные в этот процесс стороны.
Аннулировав при Трампе ядерную сделку, США не предложили взамен какую-либо полноценную стратегию в отношении Ирана, что признают большинство сотрудников Госдепартамента. Фактически же американское государство сейчас выглядит более разделенным и фрагментированным, чем иранское. Тем не менее, надежды иранского правительства на то, что оно сможет вбить клин между Евросоюзом и США — старая общая стратегия слабых держав — не оправдались за последние два года.
Европейцы продолжали придерживаться ядерной сделки как символа того значения, которое они придают международной дипломатии, и их собственной озабоченности нераспространением ядерного оружия. Но ирония состоит в том, что применительно к Ирану — а может быть, и в более широком контексте — у Евросоюза была более независимая внешняя политика при администрации Джорджа Буша-младшего, нежели при администрации Трампа. До тех пор, пока США придерживаются в отношении Ближнего Востока стратегической доктрины, в которой сочетаются прямое присутствие военных сил и косвенная демонстрация силы с помощью таких союзников, как Израиль и Саудовская Аравия, сомнительно, что американский политический истеблишмент примет региональный баланс сил, включающий Иран.
Николай Проценко при участии Дмитрия Карасева