Численность населения Российской Федерации вновь начала сокращаться. Если в 2013—2015 гг. она демонстрировала небольшой естественный прирост, то уже в 2016-м он остановился, а с 2017-го возобновилась депопуляция. Естественная убыль населения составила 134 тыс. человек. Она была перекрыта миграционным приростом (207 тыс.), однако и он оказался наименьшим с 1991 года. Суммарный коэффициент рождаемости (СКР) снизился с 1,777 на 2015-й и 1,762 на 2016-й до 1,621 ребенка на женщину (уровень простого воспроизводства — 2,1−2,15 ребенка). Таким образом, мы видим перелом тенденции, наблюдавшейся с 1999 года. Снижение смертности, при этом, лишь отложило проблему.
За январь — июнь 2018 года естественная убыль численности населения России составила 164 187 человек. Суммарный коэффициент рождаемости снизился до 1,588. При этом в 2012-м, когда стартовала программа стимулирования рождаемости, он составлял 1,69, в 90-е он составлял 1,42. Миграция снизилась почти в полтора раза — до 102,3 тыс. человек с 141,8 тыс. за тот же период прошлого года.
Дальнейшие перспективы выглядят еще хуже. Малочисленность поколения девяностых при низкой рождаемости означает, что темпы снижения численности населения превысят миллион ежегодно. При этом население быстро стареет — по переписи 1989 года людей до 20 лет в России было 30%, а старше 60 лет — 15%. В 2017 году соотношение поменялось: до 20 лет — 22%, старше 60 лет — 21%.
Что касается численности трудоспособного населения, то она начала снижаться еще в 2009-м. В 2006—2016 гг. число граждан трудоспособного возраста снизилось с 90,2 млн. до 84,2 млн. человек, на 6,7%. До прошлого года это компенсировалось за счет возросшей активности на рынке труда старшего поколения и отчасти молодежи — в итоге численность рабочей силы выросла с 74,4 млн. до 76,6 млн. человек. Однако сейчас этот ресурс почти исчерпан. В 2017 г. одновременно уменьшились и трудоспособное население (до 83,2 млн.), и рабочая сила (до 76,3 млн.).
При среднем варианте демографического прогноза численность трудоспособного населения к 2030 г. уменьшится на 7 млн. человек, т. е. — 8,43%. Однако этот вариант прогноза предполагает ежегодный миграционный прирост не ниже 300 000 человек. Практически он в полтора раза меньше уже сейчас, и перспектив роста не видно.
Следует учитывать, что СКР в Узбекистане, лидере по количеству иностранной рабочей силы в России, уже близок к уровню простого воспроизводства (по сравнению с 4 детьми на женщину в 1991-м; доля населения в возрасте до 15 лет снизилась с 43 до 30 процентов), население растет в основном по «инерции». При этом ВВП растет быстро (5,3% в прошлом году). Иными словами, разрыв в уровне доходов, уже изрядно сокращенный из-за девальвации рубля, будет сокращаться и дальше. Таджикистан и Киргизия по-прежнему демонстрируют впечатляющую демографию (СКР выше 3), однако, их суммарная численность населения — 15 млн. человек. Иными словами, трудоспособное население обеих республик меньше, чем российский дефицит к 2030-му.
Иными словами, демографический кризис вернулся, не успев уйти, при этом в гораздо более худшей форме, чем в девяностых-нулевых. Сокращение СКР на этот раз идет рука об руку с сокращением общей численности населения детородного возраста и резким сжатием численности рабочей силы. И не видно вариантов, которые могли бы остановить спираль.
При этом сокращение численности рабочей силы на фоне низкой безработицы почти автоматически ведет к экономической стагнации и деградации трудоемких отраслей, что в конечном итоге порождает… безработицу и снижение реальных доходов. На примере некоторых российских регионов этот феномен благополучно наблюдался еще в нулевых. Старение населения автоматически ведет к коллапсу пенсионной системы — эффект, прекрасно наблюдаемый в последние годы на примере развитых стран Запада. При этом никакой «левый поворот» не способен изменить демографическую пирамиду, обеспечив населению счастье полноценного собеса, которым оно пользовалось в принципиально другой демографической ситуации.
Классические «выходы из ситуации» от «народных экспертов» практически целиком лежат в области пламенного абсурда. Юлия Латынина, которая, как известно, не ракетчик, а филолог: «Каждый раз, когда правительственные и не очень экономисты объясняют нам, почему России нужны мигранты, они говорят, что у нас «дефицит рабочей силы на рынке труда». Это такая же абсурдная с точки зрения экономики фраза, как, скажем, на рынке дефицит туалетной бумаги. Или — «на рынке дефицит гречки».
С точки зрения Латыниной, для решения проблемы нужно всего лишь поднять зарплаты более чем в четыре раза.
«В свою очередь, это будет означать, что для нашего люмпена Васи будет иметь смысл выехать из родного Мухосранска и стать дворником в Москве. За 700 долл. в месяц смысла ехать нет. За 3 тыс. — есть. Разумеется, это не значит, что поедет всякий люмпен Вася, потому что люди не всегда делают то, что имеет смысл. Но когда-то или иное экономическое поведение начинает иметь смысл, число людей, которые ему следуют, больше, чем число тех, кто этим занимается, когда оно смысла не имеет. Вот и все. Для того чтобы в России исчез дефицит на рынке труда, надо переменить существующее государственное устройство и запретить мигрантов».
Вопрос о том, кто будет мести улицы в «Мухосрансках», неракетчицу, естественно, не волнует. При этом фронтальный подъем зарплат в четыре раза невозможен чисто технически — доля оплаты труда в ВВП уже сейчас составляет примерно треть, что много даже по западным меркам. Равным образом, все трудовые резервы в виде «лишних» врачей, учителей, милиционеров и т. д. несопоставимы с потребностям.
Более продвинутые «эксперты» уповают на всеобщую роботизацию. Особенность подобной риторики в том, что знакомство ее пользователей с промышленностью практически всегда ограничено созерцанием забора предприятия. На практике «безлюдное» производство требует на удивление много людских ресурсов, а в стадии становления — очень много.
В России на 10 тыс. работников приходится три промышленных робота. Для сравнения, лидеры по численности роботов на 10 тыс. работников: Южная Корея — 631, Сингапур — 488, Германия — 309, Япония — 303, Швеция — 223, Дания — 211, США — 180, Италия — 185. При этом в Японии ощущается перманентный недостаток рабочей силы. Так, в прошлом году количество вакансий почти в полтора раза превысило количество кандидатов. В итоге японская экономика прочно стагнирует десятилетиями, и это не случайное совпадение — опросы показывают прямую связь между дефицитом рабочей силы и «сжатием» бизнесов; несмотря на то, что Япония является вторым рынком промышленных роботов после Китая, Токио вынужден либерализовать иммиграционную политику, несмотря на традиционную ксенофобию населения. Последнее неудивительно — даже в японском случае планы по высвобождению рабочих рук в результате автоматизации вдвое отстают от темпов сокращения численности рабочей силы, сопоставимых с российскими при примерно равной численности населения.
Иными словами, даже скачок на два порядка не решает проблемы кадрового года. При этом на то, чтобы увеличить численность роботов скачкообразно, не хватит ни денег, ни… трудовых ресурсов. Между тем, скачкообразный рост производительности электроники ощутимо замедляется, и никаких предпосылок для обвальной роботизации нет и не будет.
Это относится не только к экономике, но и к военному делу. Полностью автономные системы в обозримом будущем никогда не станут массовыми. Более того, упрощение «интерфейса» сложных вооружений снова делает актуальными не профессиональные, а именно массовые армии — примерно так же, как гораздо более сложная, чем мушкет, магазинная винтовка и ее наследники оказались поводом для тотальных мобилизаций ХХ века.
Иными словами, никакой хайтек не отменяет старой максимы, гласящей, что «демография — это судьба». Если проблема не будет решена, нам неизбежно придется наблюдать закат нашей цивилизации, причем гораздо быстрее, чем хотелось бы.
Возможно ли решить ее в принципе? Классическая демография в ее вульгарном истолковании, столь любимом г-ном Вишневским и К говорит, что нет.
Теория демографического перехода выделяет следующие этапы демографической эволюции социальных систем. Первый — высокая смертность, автоматически порождающая высокую рождаемость. Второй: «Модернизация оказывает начальный эффект на уровни смертности… Поскольку коренное уменьшение уровня смертности традиционно связывается с выраженным снижением детской смертности, ежегодно выживает все большее число новорожденных, которые в свое время сами становятся родителями. Однако с течением времени супружеские пары приходят к пониманию того, что чем ниже уровень детской смертности, тем меньше раз женщине надо рожать для обеспечения того же числа живых младенцев, и начинают соответственно корректировать деторождение».
Третий: «Модернизация дает возможность супружеским парам контролировать деторождение с помощью эффективных мер по ограничению рождаемости и одновременно подрывает религиозные запреты на применение подобных мер. По мнению сторонников теории демографического перехода, в результате этого современные общества достигают низких уровней смертности и столь же низких уровней фертильности, т. е. ситуации, приближающейся к нулевому увеличению численности населения. Этот этап называют этапом стабилизации численности населения».
Тот весьма очевидный факт, что вместо нулевого роста наблюдается спад, а количество детей на одну женщину зачастую падает почти вдвое ниже уровня простого воспроизводства, либо игнорируется, либо… игнорируется. «Третья фаза сопровождается некоторым повышением смертности, что объясняется прежде всего старением населения при замедленном снижении рождаемости. На этой стадии происходят слабо расширенное воспроизводство населения, простое замещение поколений или некоторая его убыль (депопуляция). В перспективе должна наступить четвертая стадия демографического перехода, когда показатели рождаемости и смертности сравняются, а общий рост населения прекратится».
Иными словами, теория демографического перехода исходит из тезиса, что человек «запрограммирован» на простое воспроизводство, что абсурд и с точки зрения биологии и с точки зрения истории. Если это было бы действительно так, человечество вымерло бы уже в нижнем палеолите.
При этом история весьма богата примерами того, как рождаемость падала ниже НЫНЕШНЕГО уровня простого воспроизводства на фоне неблагополучно сохранявшейся высокой смертности.
Самый вопиющий пример этого — закат античности. «Вопрос о запустении и обезлюдении Греции в послеклассическое время подробно рассмотрен в работе О. И. Кудрявцева. Он ссылается на греческих писателей, историков и философов — Полибия, Сервия Сульпиция, Страбона, Плутарха, Диона Хрисостома и Павсирия, которые жили и творили между П в. до н. э. и II в н. э. Все эти авторы «единодушно говорят о запустении Эллады, и потому не может быть сомнения, что эти известия отражают действительное положение дел, если даже сделать скидку на риторические преувеличения».
Полибий (200−120 до н. э.): «В наше время всю Элладу постигло бесплодие женщин и вообще убыль населения, так что города обезлюдели, пошли неурожаи, хотя мы не имели ни войн непрерывных, ни ужасов чумы» [1]. Падение рождаемости отмечалось и на противоположном берегу Эгейского моря, в греческих городах Малой Азии. В Милете в III—I вв. до н. э. на одного женатого мужчину приходилось 1,36 ребенка, т. е. прирост населения не обеспечивал его простого воспроизводства.
Anеннины. В последние десятилетия Республики в Риме наметилось сокращение прироста населения, которое позднее перешло в абсолютное падение его численности.
Причины были различны. На репродуктивной функции сказалась свинцовая интоксикация. На приросте населения отразился высокий уровень заболеваемости малярией. Статистика Шри Ланка показывает, что у больных этой болезнью женщин роды начинались преждевременно в 82% случаях, летальность новорожденных составляла 67%, а смертность рожениц была выше обычной вдвое, но решающую роль в депопуляции сыграл социальный фактор, который затронул все слои населения…
Мелкие свободные производители в эпоху классического рабства испытывали жестокую конкуренцию со стороны крупных хозяйств и часто разорялись. В этих условиях крестьянин стремился к уменьшению деторождения, чтобы избежать раздела земли между многими наследниками.
Солдаты служили по 20−25 лет и до отставки не имели права вступления в легальный брак. Что касается рабовладельческой элиты и деклассированных элементов, то в обстановке падения нравов в Риме происходила деградация семьи как ячейки общества. Множились беспорядочные связи. Брак считали бременем, воспитание детей — обузой. С I в. н. э. в Риме стала проводиться политика стимулирования рождаемости. Август в 14 г. н. э. предписал всем мужчинам в возрасте от 25 до 60 лет и женщинам от 20 до 50 лет обязательное вступление в брак и рождение детей. Овдовевшим и разведенным полагалось вступать в брак повторно. Нарушившие этот порядок лишались права получения наследства по завещанию. Сокращение притока рабов побудило к поощрению рождаемости среди них. Рабам стали позволять иметь подобие семьи. Правда, эффективность этих мер была невелика. В IV в. н. э. в Риме семейными были не более 39−44% населения брачного возраста.
Смертность стала превышать рождаемость. В наибольшей степени эта тенденция проявилась среди верхних слоев общества. По мнению С. Джилфиллэна, рождаемость в аристократической среде составляла лишь одну четверть от той минимальной величины, которая способна обеспечить прирост населения. Этот же автор считает, что обрисованная демографическая ситуация вызвала кризис системы престолонаследия, ибо немногие римские императоры имели сыновей-наследников. Выход был найден в учреждении усыновления. Примеров много: Август усыновил Тиберия, Нерва — Траяна, Траян — Адриана и т. д.
Итог можно подвести выдержкой из «Истории Рима» Теодора Моммзена: «Латинское племя в Италии вымирало с ужасающей быстротой и прекрасные местности постигло полное запустение».
В обезлюдевших местностях пашни и пастбища превращались в пустоши. В IV в., еще до того, как орды готов и вандалов ворвались на Апеннинский полуостров, только в Кампании и на Сицилии было заброшено 500 тыс. югеров сельскохозяйственных земель. На опустевших участках приморских низменностей, где приходили в негодность заброшенные дренажные каналы, вновь появились болота, туда возвращалась малярия. Тогда последние жители покидали эти нездоровые местности. Так было в дельте По, на Тирренском побережье от Пьомбино до мыса Чирчко, на берегах Тарентского залива, в нижнем течении Тибра. Эти земли стали самыми безлюдными краями Италии.
В Галлии брошенные поля зарастали лесом. В Британии были заброшены осушенные римлянами земли в бассейне р. Фен, севернее Кембриджа. Они вновь подверглись заболачиванию и пребывали в таком состоянии до позднего средневековья. В Греции дожди смывали почвенный покров с оставленных без присмотра искусственных террас на склонах, где прежде были виноградники, огороды, плантации маслин. В Египте эоловые пески наступали на орошаемые земли, это показано на примере оазисов Дакхлех и Эль-Файюм. Таким образом, происходило «одичание» культурного ландшафта.
При этом в отличие от действительно сильно урбанизированной Италии, городское население Египта составляло лишь порядка 18% от общей численности населения, и это был рекорд среди провинций.
Это классический, но очень далеко не единственный пример. Так, во Франции из-за полуторного падения рождаемости убыль населения в половине департаментов наблюдалась уже в середине девятнадцатого века. При этом в 1851 году сельское население составляло 75% от общей численности населения страны; а в 1872 году доля сельского населения снизилась до 69%.
Иными словами, причина перехода к однодетной семье практически целиком лежит в плоскости социальной модернизации, «передовиками» которой были поздний Рим, постклассическая Греция, и постреволюционная Франция. При этом распространенная в фольк-демографии привязка снижения рождаемости к урбанизации очень плохо работает и в отношении античности, и в отношении остававшейся преимущественно крестьянской Франции.
Итак, все дело в традиционных ценностях и социальную модернизацию можно отменить уговорами? Успехи римских императоров в этой области наглядны и известны, а нынешняя статистика вполне согласна с античной историей.
Скандинавия демонстрирует давний и прочный распад традиционных институтов. В Швеции и Дании вне брака рождается больше половины детей. Во Франции этот показатель достигает рекордных 60%. При этом суммарный коэффициент рождаемости в Швеции очень близок к уровню простого воспроизводства (1,9), и иммигранты тут не при чем — десять лет назад он составлял ровно столько же. СКР во Франции после 2006-го стабильно держится на уровне 2 ребенка на женщину и выше.
При этом, впрочем, «свободные нравы» не служат гарантией высокой рождаемости — Германия демонстрирует рождаемость на уровне 1,3 (с провалами вплоть до 0,79 в 2013-м по данным ЦРУ).
Европейский юг (Испания, Италия, Греция, Кипр) — это прочные позиции традиционной семьи, низкий уровень разводов, крайний скепсис по отношению к «нетрадиционным отношениям» и т. д. Как следствие, к «нетрадиционно» низкой рождаемости в браке прилагается «традиционно» низкая внебрачная рождаемость. Население хочет много детей — но теоретически, потому, что «не может себе позволить». При этом ситуация существовала задолго до сползания европейского юга в кризис во вполне благополучную эпоху. Италия демонстрирует СКР 1,4, при этом даже несколько выше, чем в1998-м, когда он составлял 1,2. Испания — 1,3 при 1,2 в 1998-м, Португалия 1,3 и 1,4 соответственно.
Иными словами, хотя некоторая часть населения поддается идеологической обработке вплоть до почти полного игнорирования «экономической власти», ее участь — оставаться абсолютным меньшинством за пределами мест своей особенно плотной концентрации (ортодоксы в Израиле). Массовое сознание всегда и всюду является лишь отражением экономики, и динамика рождаемости полностью зависит от объективных условий.
Итак, в чем ключевое демографическое различие между традиционным обществом и обществом постмодерна? Ответ весьма прост — деторождение в первом просто выгодно, во втором — категорически нет.
Благосостояние крестьянского двора традиционно зависело от количества работников в доме. При этом зачастую зависело прямо — земля при общинном землевладении распределялась «по едокам». Ребенок весьма рано выходил на «самоокупаемость», и даже в условиях малоземелья мог быть отдан в услужение. Он же являлся единственной гарантией относительно приемлемой старости — в отсутствие пенсионной системы бездетных ждала как минимум полная нищета.
В то же время в традиционном обществе было крайне сложно повысить свое благосостояние альтернативным способом. Социальная мобильность была крайне низкой, вариантов радикально повысить свой социальный статус практически не существовало. Впрочем, и потерять его было достаточно сложно.
Для служилого сословия количество условных лопат заменялось на количество перьев и шпаг, но общий принцип в целом сохранялся.
Как нетрудно заметить, в постиндустриальном обществе количество детей связано с благосостоянием и социальным статусом противоположным образом. Ребенок это только расходы, при этом обеспечение старости берет на себя государство. Социальная мобильность на порядок выше — значительной части населения приходится «бежать, чтобы оставаться на месте», и любая лишняя «нагрузка» в этом мешает. В итоге рождаемость остается относительно приемлемой либо в социальных низах, где перспектив мало, а терять нечего, либо на вершине социальной пирамиды, где социальная гонка сводится к выбору между статусом миллионера и мультмиллионера.
Как нетрудно понять, особенно резко выражен фактор высокой социальной мобильности в странах, где произошла радикальная перетасовка традиционной элиты — будь то постсоветские или постнацистские страны, или, наконец, постреволюционная Франция или Рим времен империи. Равным образом, мегаполис — зона гораздо более высокой социальной мобильности по сравнению с поселком городского типа.
Каков вывод? На практике существует только один способ радикального повышения рождаемости — установить положительную связь между количеством детей и социальным/имущественным статусом. При этом традиционной системы льгот и пособий недостаточно. Хуже того, зачастую эти обременения возлагаются на работодателя, что, по сути, создает дополнительные препятствия для элементарного трудоустройства.
Иными словами, во-первых, следует создать для работодателя побудительные мотивы для приема на работу и карьерного продвижения родителей с детьми. Очевидно, это можно сделать, снизив в отношении них страховые выплаты, вплоть до их полной отмены для родителей с тремя детьми и, далее, увеличив размер вычета их зарплаты из облагаемой базы по налогу на прибыль. Иными словами, многодетные родители, как минимум, должны быть поставлены в действительно равные условия на рынке труда, а как максимум получить явно выраженное преимущество. Махинации здесь неизбежны, но вполне пресекаемы.
Во-вторых, следует четко увязать величину пенсии с количеством детей. В условиях солидарной системы этого требует элементарная справедливость — экономившие на будущих плательщиках в пенсионный фонд заслуживают встречной экономии и наоборот.
Схема, возможно, покажется слишком радикальной, однако у нас существует весьма небогатый выбор между радикальным мерами и крупными «неприятностями».
Евгений Пожидаев, специально для EADaily